Билет на погост
Шрифт:
Воцарилось молчание.
— Знаешь, новая вещь появилась, ты должен знать о ней, — сказал наконец он. — Называется «Драно».
— Кажется, слышал.
— Она лучше для канализации, дешевле, а если ты по ошибке выпьешь ее — тебе будет ненамного хуже, чем от этих... «Старых времен». Это что — виски?
— Виски. — Я в свое время предпочитал «Скотч». Всегда казалось, что виски пахнет политурой.
— А «Скотч» — лекарствами.
— Ага. Однако оба дают свой результат, не так ли? — Он помолчал, затем продолжил серьезным голосом. — Интересно ты время проводишь, сливая виски в канализацию. Такое как-то раз у тебя уже
— Не раз.
— Ты мне рассказывал об одном случае. Ты тогда держался уже месяца три... что-то около девяноста дней. А что, и потом такое случалось?
— В прошлом году, где-то на Рождество. Тогда у меня все кончилось с Джен, и было очень трудно. Одиноко.
— Понимаю. А ты мне не позвонил.
— Нет позвонил. Только про виски как-то не случилось упомянуть.
— Думаю, ты просто забыл.
Я ничего не ответил ему. Он тоже задумался. На улице кто-то резко нажал на педаль, и послышался протяжный и громкий визг тормозов. Я застыл в ожидании скрежета сталкивающихся автомобилей, но внезапно Джимми нарушил молчание:
— Как считаешь, что ты пытаешься сделать?
— Сам не знаю.
— Силу воли испытываешь? Смотришь, на сколько выдержки хватит?
— Да, наверное.
— Даже когда ты все делаешь по инструкции, воздерживаться от алкоголя все равно достаточно трудно. А если самому себя провоцировать, твои шансы стремительно падают.
— Я знаю.
— Но у тебя есть возможность удержаться. Ты не должен заходить в магазины, покупать алкоголь, не должен приносить бутылки домой. Я не сказал тебе ничего такого, чего бы ты и сам не знал.
— Да.
— Как ты себя сейчас чувствуешь?
— Полным дураком.
— Ну что же, вполне заслуженно. А помимо этого, как твое самочувствие?
— Уже лучше.
— Не будешь пить, а?
— Сегодня — нет.
— Ну и отлично.
— Пинта в день — это моя норма.
— Ну что же, для твоего возраста этого более чем достаточно. Придешь вечером в Сен-Поль?
— Да, буду.
— Хорошо, — сказал Джим. — Думаю, это хорошая мысль.
Но была еще только середина дня. Я оделся, накинул куртку и уже был в дверях, когда вспомнил о пустой бутылке в мусорном ведре. Вернувшись, я выловил ее из контейнера, засунул в бумажный пакет и опять положил в карман.
Я постарался убедить самого себя, что просто не хочу, чтобы она оставалась в моей квартире, но, возможно, не хотел, чтобы горничная нашла ее в свой обычный еженедельный визит. Возможно, ей это совершенно безразлично — она не так давно работала в отеле и скорее всего не знала, что я когда-то много пил, а затем бросил. Какое-то необъяснимое чувство заставило меня отнести эту бутылку за несколько кварталов от моего отеля. Там я швырнул ее в мусорный контейнер — почти тайком, как карманный вор, избавляющийся от выпотрошенного бумажника.
А затем отправился обратно. Мысли беспорядочно кружились в моей голове.
Джимми я сказал, что чувствую себя лучше, но скорее всего это было не совсем так. В самом деле, я чуть было не запил вновь; правда и то, что теперь реальная опасность этого исчезла. Кризис неожиданно миновал, оставив после себя странный осадок — смесь облегчения и разочарования.
Конечно, этими ощущениями чувства мои не исчерпывались.
Я сидел на лавочке в Центральном парке, неподалеку от Овечьего Луга, размышляя о Томе Гавличеке
Я погрузился в размышления, перестав замечать все вокруг, и когда я заметил парня с магнитолой, он был уже возле меня. Оба они — и парень, и магнитола — с ходу разбили все мои представления о нормальных размерах и того, и другого. Столь чудовищно огромной коробки мне прежде видеть не доводилось. Ярко сверкали хромированные панели, поблескивал черный пластик; казалось, что поднять такое сооружение ни одному человеку не под силу.
Парень этот на баскетбольной площадке, возможно, ничем не выделялся бы среди прочих — но не в другом месте; косая сажень и по вертикали, и по горизонтали, мускулистое тело, широкие плечи и крепкие бедра, рельефно выпиравшие из черных джинсов с оборванными штанинами. На ногах у него были баскетбольные кроссовки самого высшего класса с развязанными шнурками. С воротника легкой куртки свисал серый капюшон потника.
Лавочку на противоположной стороне асфальтовой дорожки занимала полная женщина средних лет с болезненно распухшими лодыжками; от всей ее позы веяло огромной усталостью. Она читала книжку в твердой обложке — бестселлер об инопланетянах, живущих среди нас. Она с испугом посмотрела на приближающегося с громыхающей коробкой верзилу.
Звуки тяжелого рока — мне кажется, подобная «музыка» называется именно так — бессмысленным грохотом заполняли округу. Мне это казалось омерзительным шумом, но, возможно, каждое поколение может сказать так об излюбленной музыке своих детей. И не без оснований. Музыка была настолько громкой, что никаких слов нельзя было разобрать, однако каждый звук был буквально пропитан яростным гневом.
Верзила уселся на край скамейки, где сидела женщина. Она бросила на него исполненный страдания взгляд, и ее круглое лицо болезненно исказилось. Она зашевелилась и переместила свое грузное тело на противоположный край. Парень, казалось, не обращал на нее никакого внимания. Его вообще не волновало ничего, кроме музыки, но как только женщина отодвинулась, он водрузил свой чудовищный приемник на освободившееся место, так что его огромные динамики обрушили всю свою мощь на меня. Его владелец протянул длинные ноги через всю дорожку, заложив одну на другую. Я обратил внимание на марку шикарных кроссовок — «Конверс Олл-Старз».
Я посмотрел на женщину. Она не выглядела счастливой, и можно было заметить, что она прикидывает в уме, как ей лучше поступить. Наконец она повернулась и что-то сказала юному оболтусу, но если он и услышал ее, то во всяком случае никак не отреагировал. Грохот стоял такой, что он вполне мог и не услышать.
У меня в душе стал расти гнев — такой же неистовый, как и в этой музыке. Гнев укрепил мое тело и разогрел кровь.
Я попытался приказать самому себе немедленно подняться и пересесть куда-нибудь подальше. В принципе существовал закон, запрещавший включать музыку слишком громко, но никто не уполномочивал меня заниматься правосудием. Да и оказывать помощь женщине не требовалось — она вполне могла встать и перейти на другое место, если музыка ее беспокоит.