Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага.
Шрифт:
«А я знаете, что думаю?
Я думаю, в какой еще армии мира бойцы могли бы вынести, чтобы по суткам на лютом морозе лежать в снегу, атаковать противника, пить замерзшую водку, ни разу не поспав под крышей а только на свежем воздухе и только изредка погреться у костра? Смешно вчера было: мы присели спать, а шинели были у всех мокрые. Утром встаем, а они у всех как балетные пачки, колом стоят! Вот мы линию неприступных укреплений прорвали фактически одной пехотой, взяли её! Даже финские дзоты остались не разрушенные. Конечно, наше командование дубовое, вся стратегия бить в лоб. Но мы с бойцами все одолели! Вы не думайте, я вам не политинформацию читаю, потери у нас такие, что… Но я не о потерях и не о командовании говорю, а про таких, как мы. Даже если меня убьют, я знаю, что у меня теперь есть сын,
«Завидую я нашему замполиту. Он показывал мне фотографию молодой женщины, своей жены, с ребенком, а у меня тогда невольно возникала мысль: вот у замполита, если его, не дай бог, убьют, останется сын. Хоть какой-нибудь след в жизни! А что останется он нас, вчерашних школьников, фотография в семейном альбоме? И было мне тогда невесело. А за поляной была опушка, куда мы должны во что бы то ни было добраться. А где-то там невидимый противник, который нас видит и хочет любого из нас убить. У нас в роте много убило. Убит Саня Барский, очень домашний мальчик. Убит Анвар Ваньянц, здоровый, грузноватый студент, отец его полковник, но сына от Красной Армии не прятал. Он пытался вынести раненого командира роты, но пуля сразила его, когда он поднялся. Но меня не убьют, я это твердо знаю. Ну, может, только ранят. Я приеду в Ленинград и мы сразу же поженимся и «купим» ребеночка.»
«Ты, Ирина, была моим лучшим другом, не удивляйся, так оно и было. Слишком серьезное сейчас время, чтобы шутить. Этому письму понадобятся две недели, чтобы добраться до тебя. И до тех пор ты уже, наверное, прочитаешь в газете о том, что здесь произошло. Не ломай себе надо всем этим голову, в действительности все выглядело совершенно иначе, и пусть другие докапываются до истины. Какое нам дело до всего этого? Я мыслил всегда световыми годами, чувствовал секундами. Здесь я тоже имею дело с погодой. Нас здесь четверо, и если бы и дальше все шло так, как идет, мы могли быть довольны нашим положением. Наши обязанности очень просты. Измерение температуры и влажности воздуха, высоты облаков и видимости. Если какой-нибудь тыловой чинуша прочитает то, что я пишу, у него глаза на лоб вылезут: как можно, раскрытие служебной тайны! Но что значит наша жизнь, Ирина, в сравнении с миллионами лет звездного неба? Сегодня прекрасная ночь, и прямо над моей головой сияют Андромеда и Пегас, и может так случиться, очень скоро я буду рядом с ними. Я доволен и спокоен, этим я обязан звездам, и среди них ты для меня самая прекрасная. Звезды бессмертны, а человеческая жизнь — песчинка во Вселенной. Вокруг все рушится, глупо и подло, по вине командира, гибнет целая армия, а мы четверо заняты тем, что ежедневно сообщаем данные о температуре воздуха и высоте облаков. В войне я понимаю мало. Ни один человек не погиб от моей руки. Я ни разу не выстрелил из моего пистолета. Но, насколько я знаю, противнику это будет безразлично. Конечно, мне бы хотелось еще, ну, хоть лет двадцать посчитать звезды, в добавок к моим двадцати пяти, только вряд ли это удастся. Но я счастлив, что в моей судьбе была ты.»
84
Письма бойцов и командиров, не прошедшие военную цензуру, подлинные
«Командирам батальонов и других частей довести до всех подчиненных, вплоть до каждого рядового, что в бою на оборонительной линии речь теперь идет о жесткой обороне. Противник обессилен, его линия снабжения перерезана, он истекает кровью. В этой ситуации единственный вариант — удерживать свои позиции, даже если противник на них ворвался. Даже прорыв танков противника через нашу оборону не должен повлиять на боевой дух наших частей, они должны твердо удерживать позиции и уничтожать идущую за танками пехоту. Части прикрытия до сего дня сражались с большим упорством и героизмом. Я верю, что мои части так же отлично выполнят свой долг за дело чести и независимости Финляндии, добив попавшего в капкан зверя.
… Внимательно и насмешливо поглядев на меня, подполковник Талвела, против ожидания, не сделал и даже не сказал мне ничего страшного. Напротив, он
— Прости, Пааво! Я не оправдал твоих надежд… Готов понести любое наказание! — с горечью произнес я.
— Господи, да причем здесь ты?! Это красные не оправдали моих надежд! Когда я подставил тебя у лазарета… да, да — не удивляйся! Подставил. Неужели ты мог подумать, что я буду толкать тебя, своего друга, на абсолютно бессмысленные зверства? Нет, мои действия были вполне осознанными. Сначала вы вырезаете лазарет. Потом красные пограничники, самая боеспособная часть русских войск, разносит тебя с твоими барашками в пух и прах…
— Э-э-э… ну так и вышло, собственно говоря? — удивившись сверх меры, развел руками я.
— Так, да не так! Pittu за воротник они вам навешали, но что они потом сделали с нашими пленными?!
— А что они с ними сделали? — тупо переспросил я.
— Вот то-то и оно! Они оказали раненым необходимую медицинскую помощь, всех накормили, угостили папиросами и отвезли затем в Валдозеро, где в течении двадцати четырех часов судили судом военного трибунала! Причем подсудимым был предоставлен финско-говорящий переводчик и бесплатный адвокат… Вот сволочи. И ведь как судили-то! Добро бы, если бы в каком-нибудь Ге-Пе-Ушном подвале. Так нет же! Открыто, в местном клубе… Тамошние карелы, как услышали про наши проделки, разом вытащили свои пукко и чуть было не настрогали подсудимых на щепочки прямо в зале суда … [85] Увы, конвой сумел отстоять.
85
После вынесения строгого, но справедливого и законного приговора недовольные его мягкостью некоторые мужчины поселка, а именно, все способные носить оружие, создали лыжный партизанский отряд. Отряд возглавил начальник местного отделения Рабоче-Крестьянской Красной Милиции, комиссаром стал секретарь партийной ячейки. В тылах белофиннов возникли…э-э-э… некоторые осложнения. Карелы, знаете, народ вовсе не злопамятный. Просто злые они, и у них память хорошая.
— А потом что?
— Расстреляли.
— Всех?!
— Ах, если бы всех… Ах, если бы! — с тоской протянул Пааво. — Нет. Только непосредственно виновных. Остальным дали по десять лет… Адвокат, говорят, дрался на суде как лев, и отстоял всё-таки даже некоторых и виновных, за недоказанностью обвинения, сволочь красная! Ну и как мне после этого вести воспитательную работу?! Конечно, расстрелянных мы объявим Мучениками… Да и в красной тюрьме нашим парням, думаю, вряд ли поздоровиться, там таких забавников от чего-то не любят… Или наоборот, очень любят, но как-то весьма странно! (Ничего в этом странного нет. Даже древний философ Сократ… а! да что, с вами, гомофобами, разговаривать! При. Редактора) Но если бы их посадили на кол…Или хотя бы повесили прямо на месте прест… то есть боя… Увы.
— А это что, плохо?! — взъярился я.
— Очень плохо. Это значит, что у красных не все комдивы — Kotov….
… Мороз ощутимо щипал меня за щеки, не прикрытые, как у Пааво, черным вязаным подшлемником, закрывавшим все его лицо, с прорезями для глаз и рта. Вообще, как я заметил, подполковник предпочитал появляться на поле боя только с полностью закрытым лицом. Мне, он говорил, лишняя популярность вовсе не к лицу, я же не эстрадная певичка? Пусть все думают, что я пребываю в штабе за написанием грозных и исключительно благородных приказов…
А те, кто думает иначе, у нас почему-то долго не живут. Как тот штабной капитан, обвиненный каким-то пронырливым журналистом в том, что тот самовольно, раньше времени завалил единственную дорогу, чем обрек на гибель от холода и голода десятки эвакуировавшихся мирных жителей! Да там и с нашими тяжелоранеными тоже вроде бы была какая-то мутная, очень нехорошая история… Которая так и осталась не проясненной. Вызванный на допрос в военную прокуратуру, капитан по дороге пал жертвой жестоких диверсантов из NKWD… Как мы об этом узнали, вы желаете спросить? Да кровавые упыри из Че-Ка сами расписались кровью на растерзанном трупе несчастного капитана: «Smiert tchiort viosmy bielofinn! GPU!» Вот негодяи.
А у Микки Отрывайнена после этого прискорбного случая появились неожиданно новенькие золотые часы… Интересно, а вот когда кровавые сталинские палачи доберутся до меня? Действительно, права древняя поговорка: во многих знаниях много печали. И на моей скорбной могилке можно будет написать самую простую эпитафию: «Много знал».
Лыжи мерно шуршали по сыпучему снегу, в голубом небе сияло вокруг солнца оранжевое гало… Собственно, солнц на небе было целых три. К новому году морозец обещал быть знатным.