Бином Всевышнего
Шрифт:
Я стал читать:
– Мне часто приходилось сочинять жизнь и приключения самого себя в иной временной ипостаси. Так часто, что, несмотря на некоторую разницу во взглядах, он - мой второй "я", истинный "я" стал почти своим человеком. Не в смысле "близким", а тем, кому я могу теперь уже рассказать о моем собственном преступлении. Но нe потому, что я так уж откровенен с ним в принципе, а для того, чтобы не только удивить его, хотя его, как он уверен, удивить ничем невозможно, но и для того, чтобы рассказать ему, самому разобраться в вопросе, который
И я ему сказал, просто, как говорят о погоде или желании выспаться, или о потерянной в метро перчатке. Сказал, что я убил человека. И что сделал это я намеренно, хотя понимаю, что уподобился государству, присваивающему себе кощунственное право решать, кому из свершивших то или иное деяние жить на этой земле, а кому не жить.
Я же сам всегда был против смертной казни, каждой живой клеткой своей ощущая, что момент насильственной смерти - это самое ужасное, что может быть на Земле, что неизвестно, кто совершает больше зла, убивая человека: тот, кто совершил по законам государства преступление, или тот, кто расправился с преступником его уничтожением.
Известно, что в момент искусственного прекращения жизни человек выбрасывает черную ауру. Известно также, что чем более на Земле совершается убийств - неважно каких - от войн ли, от приговоров судей или от проявления человеком своего негативного "я", тем меньше под небом места для света и счастья.
Давно я писал о том, что добро и зло существуют на свете в осязаемых материальных проявлениях, и они непременно дозируются.
И над нами, думаю, накопилось уже так много зла, что страшно подумать, если все это зло не выдержит там, наверху, соберется в низкие, тяжелые тучи, падет на нас жутким дождем...
И еще, что меня лично волнует и не устраивает в убийстве человека - это общее небо. Невозможно, немыслимо, ч тобы убийца, злодеи и насильник после смерти оказывался там же, где находятся близкие, дорогие мне, уже ушедшие из этой жизни люди.
Это мучительно сознавать, с этим тяжело жить.
И все же это произошло: я убил человека. Ведь преступление это понятие часто относительно. Можно считать преступлением войну, и я дал на этот счет свою оценку. Но если на человека, на его родину, жилье, детей, на его честь посягает враг, злодей, который сметет все и поработит всех, убить врага, чтобы остановить преступление, - это - преступление? Перед законом - нет, а внутри себя самого? Я же убивал? Вот я и оправдываю себя и мучаюсь, мучаюсь и оправдываю.
С моим вопросом мне мамому жить и умирать, и снова жить.
Ведь за смертью жизнь бесконечна.
Потому не судите меня строго, мой добрый друг из иного времени, если можете, конечно, а лучше выслушайте мой непростой рассказ.
Совершенно белая сука - дог по кличке Госпожа обежала клумбу, сплошь усыпанную красными звездами гвоздик, и, не поскользнувшись на повороте, аллюром, как хорошая верховая лошадь, взвилась на двадцать ступенек вверх главного здания усадьбы, в открытую настежь парадную дверь.
Обитатели дома ждали приезда единственной дочери графа Черницкого Верочки, то и дело выглядывая на дорогу.
У графа было еще пять сыновей, которыми он очень гордился.
Как же: трое были офицерами - служили царю и Отечеству, четвертый учился в Пажеском Его Императорского Величества корпусе.
А последнему - Костеньке - было только пять лет.
Братья-офицеры, как и обычно, проводили часть отпуска в имении родителей, пожалованном графу государем за верную службу.
Миша приехал из своего корпуса к родителям, в этот раз отпущенный высоким начальством на все лето.
Все братья собрались в гостиной в ожидании тринадцатилетней сестренки. Верочка ехала домой на каникулы из Института благородных девиц и с минуть! на минуту должна была появиться. Взрослые придумали целое представление, в котором должен был принимать участие весь дом: родители, сыновья, прислуга и даже собака. Но сестра не появилась к обеду, как предполагалось.
Обедали с опозданием и без нее. Все праздничные яства и напитки, да и полуденное солнце разморили некоторым образом братьев. Двое из них лениво перебирали карты, расположившись в гостиной, Миша, облокотившись на одно из кресел, наблюдал за их игрой вначале с интересом, но потом все более рассеянно, потому что его отвлекало другое, более для него интересное зрелище: его старший брат Петя, сидя за столом, посадил маленького Костика к себе на колени, вытащил из кобуры пистолет и дал его в руки Костику.
Но это, должен заметить вам, уважаемый мой двойник, из другого времени, это не все персонажи, что были тогда в гостиной. Там особняком в кресле сидел еще один человек. Он отнюдь не был одет в костюм конца прошлого века, на нем были обыкновенные джинсы, еще белая рубаха с галстуком, что с джинсами не вязалась, и кожаная куртка.
Он был черноволос и черноглаз, как, впрочем, и другие в этом зале, чем-то на них похож, но дисгармонировал с окружающей обстановкой и в довершение ко всему курил не то, что они. Он посасывал "Кент".
Он не произносил ни слова, потому что не хотел выдавать своего присутствия. Он был здесь лишним. Если бы он разговорился с братьями, то они с удивлением узнали бы в нем правнука. И, может быть, огорчились, заметив некоторую деградацию в манерах потомка, его костюме и речи.
Я полагаю, что все же это был я, а не вы, ибо вы все-таки более соотноситесь с девятнадцатым столетием, нежели я.
Общаться с правнуком моим предкам было не дано - он для них еще не существовал, ему было суждено родиться лишь через несколько десятилетий.
– Хочешь пострелять?
– спросил Петя Костика.
– Не знаю, - ответил мальчик.
Тогда Петя разрядил пистолет в открытое окно и снова дал его Косте в руки.
Костя вздрогнул, но пистолет в руки взял.
Миша совсем перестал различать красивые атласные карты в руках братьев, входивших в азарт, его уже не волновало, кто из них выиграет - Саша или Вася, он отчего-то завороженно глядел на пистолет.
Часы пробили пять. Яркое солнце слепило клумбу и отбрасывало длинные тени от деревьев на аллею, ведущую к воротам.