Бином Всевышнего
Шрифт:
Замахивается на нее и она, красная от позора, повторяет.
После лицезрения этой сцены ее и нас ввели в камеру. Там было не меньше ста женщин. На всю камеру выдали десять мисок и десять ложек. Кормили один раз в день жидкой баландой - пол-литра воды, а на дне - штук десять неразварившихся кукурузных зерен. Кормили по очереди, десять человек едят, потом немытые миски и немытые ложки передают следующим.
Приближалась моя очередь. Несмотря на голод, я не могла побороть чувство брезгливости. Воспользовавшись тем, что у меня кровоточили десны, подошла к двери и
Дверь открылась с бранью, с матом.
Я объяснила, что больна, показала на десна и сказала, что не имею права кушать из общей посуды. Мне поверили и (о, коммунистическое чудо!) дали отдельную посуду.
Окружающие жещины тоже поверили, и никто моей миски и ложки не брал, кроме моей сестры, конечно. Но неизвестно мне, как дошел слух до родных, до Верочки и мамы, что я заболела.
Они, может быть, поверили, потому что я была очень худой. В тюрьме передачи были запрещены, принимали только табак, лук, чеснок и соль. Но и эти продукты передавали с перечнем, написанным рукой следователя. Почерк домашних не пропускали.
Однажды мне сказали, что Верочка арестована. Я не знаю почему, но почему-то я не верила, и вот примерно через полгода мне принесли передачу, как всегда, написанную чужой рукой. Меня удивило то, что на этот раз передача состояла из пяти крупных картофелин, оказавшихся целыми, а не разрубленными в поисках тайников. Обычно при приеме передач резали картошку пополам. Когда я стала есть катрошку, то в одной из них обнаружила скрученную трубочкой записку.
Как же я была счастлива узнать о том, что все на воле. Верочка учится в ФЗО на электрика и получает пайку хлеба. Я эту записочку читала, перечитывала, целовала, плакала и в конце концов зашила в жакеточке. Но при первом же обыске ее прощупали в воротнике и вырезали, и стал воротник с дыркой, а я плакала.
Из этой камеры нас перевели в спецкамеру для особо опасных, о через пару дней туда же впихнули человек пять воровок. Потом стали поступать все новые и новые, и оказались мы там, как селедки в бочке.
От грязи, вони и духоты тело покрывалось гнойными волдырями, которые потом лопались и сильно болели. Был один из надзирателей, который приносил нам подорожник, и мы прикладывали его к нарывам, но он дежурил только раз в несколько дней.
Однажды одна из воровок, вся наколотая, разрисованная, с грубым голосом, которая беспрерывно материлась, принесла мне кусочек соленого сала. Я, конечно, была тронута ее вниманием. Но думала: откуда? А потом она принесла еще.
Утром поднялся в камере вой: "Ай! Ай! Сало украли!" Я уж хотела было признаться, что чужое съела, а воровка говорит: "Посмотри, какая она толстая, а ты сдыхаешь, но она сама тебе не даст, вот я и ворую", - и выматерилась.
Объявили, что передачи заключенным будут принимать без очереди у тех, кто принесет соль.
Мамочка моя, Верочка, четырнадцати в то время лет от роду, раздобыла где-то соли. Она, между прочим, и в посткоммунистическое время и при коммунистах добывала продукты, целыми днями стояла в очередях, и тогда принесла. (Стояние в коммунистических очередях не помешало ей написать двадцать книг...)
– Да, - сказал путешественник во времени, немного напрягшись, и встрепенувшись! Ведь описываемое время не предполагало поблажек.
Отчего же мамочка достала соль? Почему ее пустили к бабушке без очереди?..
– Ну что, наткнулась она на Плотникова (от пего зависело не только принять передачу, но и дать свидание или нет), а она была красивая, она и сейчас красивая.
– Да, - сказал он еще раз, но голос его выдал волнение.
– Он ее завел к себе в кабинет, предложил прийти вечером, якобы для свидания с мамой.
– Срок давности!
– заорал "он" из другого времени.
– Это преступление не имеет срока давности, - вдруг сказал он тихо. Но конечно, глупо в нем заклокотал юрист... Как будто я сам не юрист.
– Сиди, - сказал я ему, - а то завари еще кофе. Срока давности здесь нет, и я это знаю не хуже тебя. Я поэтому и появился в роли Немезиды. Но ведь, минуя государство, я тоже совершил преступление, хотя у меня есть нравственное оправдание.
– То, что вы рассказываете, - сказал второй "я", немного придя в себя и не то чтобы меня перебив, но словно воспользовавшись паузой, хотя я давно уже молчал, - невероятно. В криминалистике это известно, может быть, с другими деталями, но известно. Но кое в чем я с вами не согласен.
Представьте, вы рассказываете не о своих близких, не о нашей маме, а пишете рассказ. Вы ведь одинаково холодно должны относиться ко всем героям. А судя по тональности повествования, вы, хотя и знаете, что во всем виновата система, тем не менее мстите не ей, а личности, не важно положительной или отрицательной, но мстите личности за то, что она служила этой системе.
Но ведь это система требовала раздевать, насиловать, унижать, бить.
– Не требовала, но дозоляла, - сказал я, чтобы быть точным.
Глава 9
– Может быть, но вы мне теперь ответьте на вопрос: система это виновата в черствости нашей или мы сами. Человек ведь формируется в сопротивлении среде. А по вашей логике: если в сегодняшнем да и в прошлом паскудстве виновата система, то, значит, она не изменилась.
Но если виновата личность, то я правильно поступил, убив Плотникова, потому что, вычерпывая подобных личностей из системы, мы тем самым ее очистим.
Проверку проводили регулярно утром и вечером. Выводили строем и ставили. Я стоять не могла, падала, но стоять нужно было обязательно.
Надзиратель сказал: "Держите под руки, но пусть стоит".
Только на четвертый день на обед нам дали суп, каким уж он показался вкусным, как мы на него набросились! Суп принесли в молочном бидоне. С этого дня нам стали давать суп два раза в день, в обед и вечером.
Мы все были очень истощены, и как же мы ждали этого обеда! В ожидании время шло очень медленно и казалось, что уже давно пора нас покормить, а обеда все нет и нет. Тогда мы стали замечать по солнечному зайчику, что проникал через окошко, - вот вчера он был на этой стенке здесь.