Бином Всевышнего
Шрифт:
Я стала вроде начальником, на нарах нас теперь было двое, а не шестнадцать. Моя соседка по нарам - молодая женщина, чистенькая, бледная, типа официантки; мы с ней обе курили, а курить нечего. Я ей говорю, хоть бы ты стрельнула где-нибудь. Она сказала: "Попробую" - и ушла.
Прошло минут сорок. Она возвращается, бросает мне на нары пачку папирос и говорит: "Закуривай", а сама достает из-под нар тазик и подмывается. Я ее спрашиваю: "Где это ты умудрилась?" Она говорит, что это для нее очень просто и что она
Это было не однажды.
Однажды - тревога - обокрали склад. Теперь сдавать нечего.
Меня перевели в женский лагерь.
И оставалось мне такой жизни три тысячи шестьсот сорок два дня.
...А потом в могилу, если не произойдет чуда.
Но чудеса происходили здесь часто. То каких-то мерзавцев-надзирателей находили убитыми, то вдруг откуда-то вино появлялось, то как будто всеобщий гипноз - целый лагерь Лениных и Сталиных виделся.
И не мне одной. И однажды я даже видела среди них Берию и Плотникова.
А еще несколько раз мне являлся мой муж Костя. Он меня утешал и говорил, что все будет хорошо. Но что-то в нем все равно было не от Кости. Он говорил, что прилетел из будущего. И что там, в будущем, будет все хорошо. Только все будет дорого, и будет много революций.
И что будущий отец народов будет из наших, из ставропольских.
Эти видения были утешением.
Глава 11
Маленький самолетик с красными звездами на крыльях, совсем такой же ручной, как в повестях у Гайдара, кувыркался в синем воздухе.
И было очень приятно на него смотреть, и было настроение почти не тревожным, если бы вдруг вдали что-то не ухнуло, не разорвалось.
Только невероятное усилие воли отпихнуло меня от привычного восприятия того, что так не бывает. Действительно, как это могло такое быть, чтобы самолетик с красными звездами на крыльях бомбил своих?
В какой книге это можно прочитать?
Ещё одна бомба звонко разорвалась вдали. Осел и стал заваливаться дом. Ощущение было такое, что все это кино, и хорошее кино, после которого, бывает, вдруг неловко нахлынут чувства и не сразу ясно, как взять себя в руки и что говорить после сеанса.
Но тут было не кино. Тут надо было по-настоящему взять себя в руки, прийти в себя, чтобы понять, что надо хотя бы не понарошке испугаться, ведь в противном случае чувство самосохранения оказалось бы совершенно усыплённым и могло сыграть со мною злую шутку.
Эти мысли меня немного позабавили: хорошо бы иметь сейчас минутку, чтобы поэкспериментировать, а что будет, если я погибну так задолго до своего дня рождения? Появлюсь ли я на свет еще раз или это и есть как раз парадокс времени, решаемый столь несложно?
Еще одна бомба упала на поселок, прежде чем я сообразил, что нахожусь возле самого домика моей мамы, бабушки и прабабушки и их сейчас снова будут бомбить, и что сейчас будет новый заход самолетика, который уже снижается, почувствовав прилив сил, и, войдя во вкус безопасной игры, разнесет еще один дом, может быть, даже и этот.
Немцев видно не было. Они давно ушли. Неужели ошибка командования?
А все, что было живого, попряталось кто куда с улицы, лишь какаято, видно, приезжая, женщина торопилась исчезнуть в чьем-то дворе.
– Вы не родственник им будете?
– спросила она, указывая на дом моих предков так запросто, как будто бы нет никакой войны, а меня она уже где-то видела, но тогда вопрос свой задать позабыла, - личность мне ваша знакома.
– Тетя Люся приехала!
– вдруг закричала моя четырнадцатилетняя мамочка, выбегая навстречу даме, с которой я только что разговаривал и приумолк, обдумывая, как бы это ей объяснить получше, что я им еще ого-го какой родственник.
Но в этот момент рокот самолетика и новый свист бомбы заставили нас принять инстинктивное и притом естественное решение.
Мы все трое завалились в ближайшую канаву и уже через минуту, оглушенные и грязные от комьев земли, стали вставать из теперь уже не канавы, а даже какого-то возвышения.
Я до сих пор горжусь тем, что в этой куче родных мне тел я лежал сверху.
Верочка и тетя Люся меня как будто бы не замечали, а может быть, не замечали на самом деле. Я знал, что тетя Люся приехала сообщить моей мамочке, что только что в Ленинграде умер от голода ее любимый папа.
Я не хотел этого слушать и тот час же оказался в том самом доме, куда мамочка моя в шестилетнем возрасте добралась одна из Пятигорска. Я был тогда с ней.
С тридцать четвертого, когда я позвонил в квартиру тети Люси, а сейчас сорок третий, прошло в лучшем случае полчаса, так что не узнать этот дом я не мог.
И все-таки я его не узнал. Потому что половина его была разрушена. Вскарабкаться по обледенелым развалинам было невозможно. Но я не стал прибегать к помощи техники, хотя мог бы очутиться по своему желанию где угодно. Я собрал какие-то доски и полез по ним наверх.
Сорвался, ободрал в кровь руки, порвал рукав своей тужурки.
– Я знал, что увижу тебя, - услышал я почти тотчас же глухой голос изможденного человека.
– И хорошо, что ты был с ней там, на Кавказе, во время бомбежки.
Я молчал.
– Береги ее, будь ей отцом и сыном. А мы еще увидимся, потому что то, что считается смертью, на самом деле смена пластинки.
Он неловко улыбнулся.
– А ты похож на меня, - сказал он уже с видимым усилием.
– Приятно. Женя меня хоть вспоминает?
Константин Иванович притих.
Я счастлив, что оставил дочь на этой земле, - сказал он уже совсем тихо, - Веру.
Это были его последние слова.
Не помню, каким образом я оказался на морозной блокадной ленинградской улице.