Бином Всевышнего
Шрифт:
– Солнечный удар, - сказал профессор, - это солнечный удар.
Антонина Ивановна, приготовьте на всякий случай нашатырный спирт и шприц. Впрочем, сейчас она и без этого обязательно придет в себя.
Не волнуйтесь, молодой человек, - обратился он уже к сыну пациентки, все будет хорошо. Подождите, пожалуйста, в коридоре, а еще лучше пойдите погуляйте. Ей нужен покой и отдых.
Закончив приводить даму в чувство и убедившись, что ей много лучше, профессор прошел в свой кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Но, вернувшись в процедурную еще раз, он вновь застал
Нет, слушать косноязычного экскурсовода было все-таки невозможно, хотя лекция и была информативно насыщенной. Лектор непрерывно заменял одни звуки другими. И тогда экскурсанты стали поодиночке выскальзывать на улицу из здания краеведческого музея.
Путь у них был один - к полуразрушенной мечети.
Я терпеть не могу подобных лекций, поэтому и выскочил первым и понесся вверх по тропинке, но потом возвратился, чтобы помочь подняться маме. Мне было приятно вести ее под локоть.
Послышался окрик экскурсовода, догнавшего разбредшуюся группу: "Гдаждане-товадищи, пди подходе к мечети будьте, подадуйста, остодожны, там есть опасные места! "
Мечеть и в самом деле казалась опасным местом. Развалившиеся, осыпающиеся шурфы, проваленный земляной пол, пробитый купол...
Мама, она сказала мне, видела эту мечеть когда-то в детстве. Тогда она казалась страшной, а сегодня ее подготавливали к реставрации.
Вдруг я увидел, что мама побледнела. Она остановилась, прислонившись к моему плечу. Экскурсанты, поднимавшиеся сзади, стали обходить нас с двух сторон. Делали они это с комментариями: дескать, молодежь нынче не та пошла, не может на холм подняться, чтобы не запыхаться. На слово "молодежь", обращенное к ней, мама улыбнулась.
Ей стало получше, и мы быстро нагнали группу.
Экскурсанты уже сгрудились вокруг своего гида. Зашумел ветер, и внутрь ограды, где стояла мечеть, полетели какие-то семена с крылышками.
Я взял под руку маму и прислушался. Мама, я это тотчас же понял, лекцию о татарской мечети не слушала, зато наблюдала за малень-"
кой девочкой, которая пришла сюда с родителями. Она играла сама с собой, ловила непослушную, не дающуюся ей никак бабочку, потом поймала, осторожно посадила на цветок. Бабочка тотчас же и улетела.
Потом девочка зажмурилась и понюхала цветок. Такие цветы во множестве росли у полуобвалившейся изгороди.
– Совсем как тогда, в моем детстве, - прошептала мама, - только тогда не было экскурсий, а вот девочка была, и ею была я.
Так бывает иногда, когда взрослый человек вдруг видит ребенка и каким-то непонятным чувством знает, что он был точно таким же.
– Мне было тогда всего шесть лет, - продолжала мама, она рассмеялась, я тогда искала своего папу и убежала к нему в Ленинград, а здесь, в мечети, был очень старый человек, старик-сторож, хотя какой сторож на развалинах. Когда я вот так же играла, нюхала цветы и ловила бабочку, он подошел ко мне и что-то сказал.
– Что же он сказал, ты помнишь?
– Он сказал мне такое, что я запомнила на всю жизнь.
– Что же?
– повторил я настойчиво, чуточку ей подыгрывая.
Мама посмотрела на меня серьезно.
– Старик сказал мне тогда, что он мой сын.
Это было слишком даже для такого хладнокровного писателя, как я. Мой нарочитый пафос как рукой сняло:
– Чей сын? Твой?
– В том-то и дело, что мой; смешно, правда же?
Я промолчал, потом сказал:
– Да, очень смешно... Так он же сумасшедший, этот твой старик... начал было я заполнять паузу, но запнулся: из развалин мечети выходил в этот момент косматый старик с черной седой бородой.
У мамы задрожала рука.
– Ха, - сказал я, чтобы что-то сказать.
Мама не проронила ни слова, а старик подошел с ограде, присел на корточки и стал разгребать наваленные кирпичи. Я наблюдал за ним: перед стариком курилась розовато-желтая пыль, он вытаскивал кирпичи, целые складывал обратно, битые - отдельно; минуту поработал, потом ушел, оставив облачка пыли, которая раздражала экскурсантов. Они отпрянули от изгороди и окончательно перестали слушать экскурсовода. Я сперва не мог понять, отчего это мама не желает выходить со двора, замусоренного и запыленного, потом сообразил - ей безумно хотелось еще раз взглянуть на старика и что-то вспомнить.
Она умела вызывать детство.
Шумел ветер, свободно врываясь в разбитую ограду мечети. Листья с шуршанием ложились на каменные своды старинной постройки. Во дворе ограды, наконец, снова показался старик с большой кожаной сумкой, тащил ее перед собой обеими руками и бросил на землю около груды кирпичей. Опять поднялись клубы пыли. Но экскурсантов давно уже не было во дворе мечети, там стояли только я, мама и маленькая девочка, родители которой видно, забыли про крошку.
– А что, действительно, этот старик похож на того, который напугал тебя в детстве, - спросил я.
Мама молчала, думая о чем-то, но мне показалось, что она растеряна.
Экскурсия закончилась, и тогда несколько голосов на разные лады стали звать девочку. Но девочка в это время была занята серьезным делом: она подносила старику обломок кирпича, а он, аккуратно обмазывая его глиной, заделывал пробоину в стене, и девочка не хотела никуда идти, она оставалась помощницей старика, пока молодая женщина, очевидно ее мать, не подошла и не увела ее.
Маме вдруг захотелось уйти отсюда. У нес разболелась голова и виной тому, вполне возможно, были не только и не столько нахлынувшие воспоминания, сколько разъяренное ветром кавказское солнце.
– Ты знаешь, сыночек, пойдем, - сказала она, - а то мы с тобой на самолет можем опоздать.
– Ну что ты, самолет в восемь вечера, а сейчас пять, хотя, конечно, если ты хочешь, пойдем.
Старик между тем выкладывал уже верхний ряд кирпичей, с трудом дотягиваясь до него, поминутно кряхтя и как будто на что-то тихо жалуясь. Один из обломков был особенно тяжелым, он состоял из трех кирпичей, схваченных давным-давно цементом. Старик с трудом поднял его, собрался было забросить на самый верх, но не рассчитал.