Бирон
Шрифт:
Последнее слово вырвалось у него, и словно порвалась какая-то узда, удерживавшая его. Магическое слово сразу сделало близким и доступным то, о чем он мечтал бессонными ночами, что казалось ему так бесконечно далеким.
И это слово сладкой болью отозвалось в страстном сердце внучки Абдул-мирзы, чья огненная кровь кипела в ее жилах.
С тихим, блаженно-страдальческим вздохом Паша вся подалась вперед и судорожно крепко обняла Федора Никитича.
— Федя, милый!..
Шум шагов нарушил очарованье. Тихон в сопровождении двух лакеев входил в залу. Лакеи несли
— Тихон, — весело воскликнула княжна. — Отчего один прибор? Я тоже голодна!
— Княжна, голубушка, я мигом, — отвечал старик. — Разве знал я!..
— Ну, ладно, ладно, — прервала его княжна. — Вели дать скорее прибор и бокал.
Пока лакеи устанавливали на столиках блюда и бутылки, Тихон сам поспешил за прибором для своей княжны.
Дивинский счастливыми глазами глядел на Пашу.
Тихон принес прибор и бокал и по знаку княжны удалился. Дивинский остался наедине с Пашей. Она сама налила ему вина и пригубила его. Они ели с одной тарелки, смеялись, о чем-то говорили и забыли обо всем в мире. Чем-то далеким казались Дивинскому и его поездка, и Анна, и те важные вести, с которыми он так спешил к Григорию Дмитриевичу. Все это было для него сейчас не важно. Важно было для него только его собственное чувство, первый поцелуй, эти минуты наедине, это дорогое лицо, эти глаза, волосы, тонкие руки… Не было ни прошлого, ни будущего.
Бесконечной нежностью светилось это дорогое лицо, на которое он не мог налюбоваться. Это были минуты, когда раскрылись их сердца, и вольные, счастливые, томные слова текли, как ручей. Они говорили, и им все казалось, что осталось сказать бесконечно много и что никогда они не выскажут всей души…
Сколько прошло времени… Час, два — никто из них не мог бы сказать.
Удивленный князь остановился на пороге, пораженный необычайной картиной. За маленьким столиком рядом с Дивинским сидела веселая и оживленная Паша, перед ней стоял бокал вина, Дивинский что-то с жаром говорил.
— Ай да дочь! — воскликнул весело Григорий Дмитриевич. — А ты, Федька, с луны, что ли, свалился?
При звуке голоса князя Федор Никитич так стремительно вскочил с места, что чуть не опрокинул столик. Паша тоже встала, открытым взором глядя на отца.
— Князь Григорий Дмитриевич! — взволнованно произнес Дивинский. — Я привез важные вести!..
— Батюшка! — воскликнула Паша, бросаясь к отцу и крепко обнимая его.
— Ах ты! — произнес князь, целуя дочь. — Оставь, потом, потом, — добавил он, ласково отстраняя ее. — Вижу уж, знаю… Ну, иди к себе, а мы с Федором Никитичем посчитаемся. А тебе ужо попадет…
— Отец, он все скажет, — тихо и серьезно произнесла Паша.
— Ладно, ладно, ступай, — сказал князь.
Паша радостно улыбнулась Дивинскому и вышла из залы.
— Ну, что, говори, — нетерпеливо начал Юсупов. — Это потом… — и он махнул рукой вслед ушедшей дочери.
Он подошел к столу и один за другим выпил два бокала вина. Казалось, его нисколько не удивила такая близость его дочери к Федору Никитичу.
— Когда ты приехал? — спросил он.
—
— Кто?
— Я, генерал Михаил Иваныч, да Сумарокова привезли.
Григорий Дмитриевич нахмурился.
— Генерал привез подлинные кондиции, — продолжал Дивинский, — а Сумарокова захватили под Митавой.
Дивинский подробно рассказал о всем происшедшем в Митаве, о допросе Сумарокова, который признался, что его отправил в Митаву граф Павел Иваныч, дабы прежде всех оповестить императрицу об ее избрании и действиях Верховного совета. Василь Лукич и распорядился после допроса отправить его в Москву, в Верховный совет. Кроме того, по-видимому, был от кого-то еще гонец. Но его не успели поймать, и Василь Лукич писал произвести о сем строжайшее расследование. А сейчас Дмитрий Михайлыч приглашал князя Григория Дмитриевича приехать к нему. В ночь будут допрашивать Сумарокова и обсуждать, что делать.
Князь Григорий Дмитриевич молча выслушал Дивинского.
— Так подлинные кондиции здесь? — спросил он.
— Генерал передал их Дмитрию Михайлычу, — ответил Дивинский.
— Ну, слава Богу, — поднимаясь во весь рост, произнес Юсупов. — Пора! А Ягужинский!.. Ну, что, с ним мы теперь справимся! — закончил он, и его лицо приняло жестокое, страшное выражение. Глаза загорелись, широкие ноздри раздулись.
— Не, время щадить врагов, — снова начал он. — Их много, ой как много!.. Дадим же им кровавый урок! Вспомним Петра Алексеевича. Тот никого не пощадил бы для блага отечества!
Князь тяжелой поступью заходил по комнате, изредка останавливаясь, чтобы выпить бокал вина, до которого был великий охотник. Глядя на его грозное лицо, Дивинский не смел нарушить молчания. Но вдруг лицо князя просветлело и сразу стало добрым и ласковым.
— А ты, ферлакур, что здесь напевал Паше? {57} — спросил он, останавливаясь перед Дивинским и глядя на него смеющимися глазами.
Несмотря на ласковый тон его слов, Дивинский оробел.
— Князь, — дрожащим голосом начал он. — В последний год вы заменили мне отца… Я вечно благодарен вам, я бы… я… хотел бы стать вашим сыном…
Он взволнованно замолчал. Князь уже не смеялся. Он серьезно и задумчиво смотрел на стоящего перед ним с опущенными глазами Федора Никитича.
— Да, — медленно начал он. — Я давно видел, что слюбились вы. Я видел это, может, раньше, чем вы сами про то узнали. И по тому как я относился к тебе, ты должен понять, что не я помешаю вашему счастью.
Дивинский сделал к нему движение.
— Постой, — остановил его князь. — Ты честный и смелый офицер и дворянин… Я готов назвать тебя своим сыном. Но, говорю тебе, повремени! Смутно теперь, и болит мое сердце. Рано торжествовать еще победу. Подожди. И когда мы отпразднуем победу, — Паша твоя! Вот тебе рука моя.
Дивинский крепко пожал протянутую руку. Князь обнял его и поцеловал.
— Ты хороший офицер. Исполни же до конца свой долг. Ну, теперь иди, отдыхай. Отдохну и я часок, а там пойду к Дмитрию Михайлычу. Ты ночуй у меня.