Бирон
Шрифт:
Остерман даже закрыл глаза от удовольствия. «Они не поняли и не поймут друг друга! Дмитрий Михайлович пропустил время, когда можно было сговориться, — думал он. — Теперь остается им одна борьба. Кто сильнее и на чью сторону станет запуганная императрица?»
Живые наблюдения Рейнгольда и знакомство со всеми шляхетскими проектами, которые Дмитрий Михайлович посылал ему на просмотр, дали Остерману яркую картину действительности.
Как опытный шахматный игрок, он своим острым умом ясно увидел все ошибки верховников. Они допустили прежний императорский титул в манифест и на ектениях. Они не опубликовали кондиций. Они не обнародовали проекта князя Дмитрия Михайловича, в котором шляхетству дано большое значение. А пуще всего — они не показали себя ответственными. Они никого не поставили над собой, никто
Этим в глазах всех они выставили себя олигархами-тиранами.
Да, Остерман был рожден для конъюнктур. Интрига была его жизнью, смыслом его существования. Подстрекать одних, обманывать других, сталкивать разнородные интересы, возбуждать страсти, создать настоящий хаос, в котором только он один мог разобраться, держа все нити в своих руках, — на это он был великий мастер.
Целый и стройный план был уже готов у него. Силы уже подбирались; как искусный полководец, он двинет их в решительную минуту. Сторонников самодержавия надо поддержать в убеждении, что для великой, но темной России нужна единая воля и един разум, что доказал Петр I, один из величайших императоров, и в чем, между прочим, был убежден и сам Остерман. Сторонникам свободы, ограничения самодержавной власти указать на опасность для свободы именно со стороны верховников. Указать, что раз сама императрица согласилась на новые условия правления, так пусть она предоставит право устроения новой государственной жизни не восьми персонам, а общенародно. Этим будет вырвана власть из рук верховников, а там… там будет видно. В удобную минуту сторонники самодержавия выставят свои требования и поддержат их с оружием в руках. А теперь главное — восстановить шляхетство против Верховного совета. А шляхетство не страшно. У них нет единой головы, это показывают многочисленные, разнообразные проекты. Шляхетству не сговориться… Они тоже перегрызутся между собой. И только одна партия, цельная в своей определенности, станет непоколебима, как скала среди бушующих волн.
Партия восстановления самодержавия.
Но какое бы удовольствие ни испытывал Остерман, слушая Рейнгольда, его лицо оставалось все так же бесстрастно. Он только изредка закрывал глаза и кивал головой.
— Бедная Россия, — произнес он наконец. — Настали трудные дни. Нам начинает грозить Швеция, император Карл становится все требовательнее. Я стар и слаб, а то я сам поехал бы к императрице.
Зачем, он не сказал. И вообще Рейнгольд не мог решить: чего же, собственно, хочет Остерман? Какой партии он придерживается? И что написать брату, по поручению которого он бывал у Остермана, сообщая ему свои наблюдения?
— Ну, Бог поможет, — произнес Остерман. — А мне опять хуже… Глаза горят. Ноги отнимаются и болят. Опять надо взять горячую ванну.
Рейнгольд понял, что ему пора уходить. Он встал.
— Заходите, граф, — сказал вице-канцлер. — Мне очень интересно знать, что творится у вас. Бедный больной старик, кажется, уже никому не нужен.
— Сочту за честь, господин барон, — кланяясь, ответил Рейнгольд.
После ухода Рейнгольда барон с легкостью и живостью молодого человека быстро сбросил одеяло, вскочил с кресла и подошел к столу. Он уселся у стола, придвинул лампу и начал торопливо писать. Он писал долго, не отрываясь, и на его тонких губах скользила усмешка. Кончив, он с видимым удовлетворением перечел написанное, запечатал, спрятал на груди, затем перешел опять в свое кресло, прикрыл ноги меховым одеялом и позвонил. Вошедшему лакею он слабым голосом приказал позвать баронессу. Когда она пришла, он указал ей место рядом с собой и тихо начал:
— Слушай, Марфутчонка, и запомни, что я скажу тебе. Я дам тебе важные поручения. В настоящее время только женщина, умная и ловкая, может сделать это. Ты Стрешнева, близка к Салтыковым — они родственники царицы, ты знаешь хорошо Лопухиных. Наталья Федоровна — умнейшая женщина. Чернышева — ближайший друг императрице. Одним словом, надо, чтобы это письмо (он вынул из-за пазухи
— Ты, однако, очень мил сегодня, Иоганн, — улыбаясь, сказала Марфа Ивановна.
Остерман поцеловал ее руку.
— Ну что ж, я попытаюсь. Я сегодня же повидаю Прасковью Юрьевну (Прасковья Юрьевна, сестра фельдмаршала, была замужем за генерал-поручиком Семеном Андреевичем Салтыковым). Постараюсь повидать и Авдотью Ивановну Чернышеву, — сказала Марфа Ивановна. — Может быть, это и не так трудно, — с хитрой улыбкой добавила она.
— О, женщины — великое орудие дипломатии, — улыбнулся Остерман, снова целуя руку жены.
Марфа Ивановна даже не спросила у мужа о содержании письма. Он вообще не любил никаких расспросов, а она привыкла к тому, что он вечно был окружен тайнами, и считала их неизбежными при его положении вице-канцлера.
XII
Настроение молодежи, так весело и радостно сопровождавшей Анну из Митавы, как императрицу великой страны, заметно изменилось. Странным и непонятным казалось им положение императрицы. Что это значит? Императрица в плену, она плачет, тоскует. Они сами тоже под каким-то надзором, словно в тюрьме. Неотступной тенью следует за государыней этот гордый, самовластный князь. Он даже остановился в этом дворце, предоставленном императрице. Изящный, самоуверенный, всегда сдержанный и остроумный, очаровательный собеседник, он мягко и настойчиво держит в своих руках всю власть. Он распоряжается караулами, он допускает или не допускает, по своей воле, к императрице ее родных, друзей, даже ее сестер и царевну Елизавету. Со своей неизменной улыбкой он, как тюремщик, присутствует при всяком свидании, разрешенном им. Дворец окружен солдатами, на всех окрестных улицах и по дороге в Москву — военные посты. Он говорит, что это почетный караул. Но для почетного караула их слишком много. Все челобитные, присылаемые на имя императрицы, направляются к нему. Он разбирает их, кладет резолюции и уже потом докладывает императрице все, что найдет нужным. А она со всем соглашается. Он не позволяет им съездить в Москву.
Что же это?
При дворе герцогини Курляндской они привыкли думать, что император российский всемогущ. Что власть его простирается, грозная и могучая, не только над его необъятной империей, но даже чуждые народы уважают его волю. И вот…
Молодой Артур глубоко задумывался, баронесса Юлиана фон Оттомар притихла, его сестра тоже. Право, им свободнее жилось при курляндском дворе.
Маленькая Юлиана грустила еще потому, что несколько дней не видела князя Шастунова.
Ариальд, как мышь, обегал каждый угол дворца, узнал всех лакеев и слуг, включительно до судомойки, знакомился с солдатами, разведывал от них, что происходит в Москве, и с запасом новостей и сплетен являлся по вечерам в комнату фрейлин и передавал все, что успевал узнать за день.
Авессалом поселился в каморке наверху, и эта теплая, но тесная каморка казалась ему раем по сравнению с сырым и темным подвалом в митавском доме герцогини.
Он был «без языка», так как не знал почти ни одного слова по-русски, но к его мрачной и вместе с тем жалкой фигуре скоро привыкла прислуга. Его приход на кухню всегда встречался веселым смехом и шутками, которых он, конечно, не понимал. Седой повар в белом колпаке дружески ударял его по горбу и при радостном хохоте дворни говорил с ласковой улыбкой:
— Ну, чертова кукла, заморский урод, садись — лопай!
Авессалом чувствовал, что над ним смеются, но нисколько не оскорблялся, так как видел под этими шутками человеческое отношение к себе, к чему он не привык в Митаве. Его кормили и поили как на убой. За это он строил уморительные гримасы, ходил на руках, кувыркался колесом, сохраняя свой мрачный вид. Дворня хохотала до упаду.
С упорством и настойчивостью он стремился ознакомиться с русским языком и уже через несколько дней начал кое-что понимать и говорить, забавно коверкая слова. Его охотно все учили языку, до такой степени смешно произносил он русские слова.