Бирон
Шрифт:
— О, вы понимаете, — с грустной улыбкой произнесла Юлиана, глядя на него печальными глазами. — Да, — в волнении продолжала она, — здесь все чужие…
— А я с братом, — воскликнула Адель.
— Да, ты с братом, — тихо сказала Юлиана. — А кругом… Как грустно было мне на балу у канцлера, — продолжала она. — Как я чувствовала себя одинокой. О, никогда так не чувствуешь своего одиночества, как среди чужих веселых людей… Вам, наверное, было веселее, чем мне, князь, — закончила она.
Арсений
— Мне недолго было весело, — тихо ответил он.
Юлиана пристально взглянула на него и сейчас же опустила глаза. Она уловила в его голосе как бы отзвук страдания и, как ни странно, почувствовала словно облегчение. Но Шастунову надо было идти в караул. Он встал.
— Прощайте же, — сказала Юлиана. — Вы ведь знаете, что среди чужих и холодных людей вашей родины вы — наш единственный друг, — тихо добавила она.
— И верьте, баронесса, — друг верный и надежный, — с теплым искренним чувством ответил Шастунов, пожимая тонкую, трепетную руку Юлианы.
— Вы можете приходить к нам, — сказала Адель. — Вы знаете, что у нас отдельные апартаменты и отдельный вход. Артур так любит вас. Он скоро совсем будет вашим товарищем. Императрица хочет определить его к вам в лейб-регимент.
— Передайте вашему брату, — ответил Арсений Кириллович, — что я тоже люблю его и что все мы будем рады такому товарищу.
Милое, дружеское внимание девушек было отрадно Арсению Кирилловичу, и, сидя в караульной, слабо освещенной зале, он невольно вспоминал и печально-нежное лицо Юлианы, и оживленное личико Адели. Он смутно угадывал чувства, волновавшие Юлиану, но тут же в его душе вставало другое, прекрасное лицо с томным взглядом неотразимых черных глаз, и его сердце снова болело тоской ревностью, сомнениями.
«Да, мне надо было беречься черных глаз!» со злобой и тоской думал он, и словно раздражение поднималось в его душе против Бриссака. Он сказал меньше, чем знал!..
XXII
Дежурный по караулам Алеша Макшеев поздно ночью объезжал заставы. Сидя в маленьких санках, с конным вестовым за ним, плотно завернувшись в меховой плащ, он ругал в душе все и всех. И мороз, и ветер, и фельдмаршала Михаила Михайловича, назначившего его в наряд, и графа Матвеева, у которого за вином и картами он провел всю ночь, не смыкая глаз, и свою службу.
«Дьяволы, — думал он, не относя ни к кому в особенности этого лестного титула. — Тут и абшида не получишь! Велика честь, что дворянин, — так и служи! Мудрит Верховный совет; что бы этим господам дать нам волю: хочешь — служи, хочешь — нет. Ей-ей, завтра же взял бы полный абшид — и гайда к отцу! Надоели, черти! Не служба, а прямо регервигские крепостные работы. Хоть бы раз дали, анафемы,
Он плотнее закутался в плащ и торопил своего возницу. Действительно, было холодно, дул пронзительный ветер. На улицах было темно.
Алеша подъехал к Тверской заставе. В караульном доме горели огни. Казалось тепло и уютно.
«Баста, — подумал Алеша. — Последняя застава. Не может быть, чтобы у порядочного сержанта не нашлось чего выпить! Выпью и тут же завалюсь спать».
У всех застав, по распоряжению фельдмаршала, стояли офицерские караулы.
Макшеев не ошибся. Караульным офицером оказался сержант Преображенского полка Федя Толбузин, как все гвардейские офицеры, приятель Алеши.
Толбузин сидел за столом и грустно в одиночестве осушал стоявшую перед ним пузатую бутылку с гданьской водкой. Он радостно бросился навстречу Алеше.
— Ну, черт, давай выпить, закоченел, — вместо приветствия произнес Алеша.
— Еще бы, — весело ответил Толбузин. — Тебя как раз и не хватало.
Алеша сбросил на скамейку свой плащ.
— Экая собачья служба, — произнес он, выпивая стаканчик.
— Да, радоваться нечему, — ответил Толбузин, вновь наполняя стаканчики. — Что, кончил объезд? — спросил он.
— Кончил, — ответил Алеша. — Ну их к дьяволу!..
— Ну, и ладно, — сказал Толбузин. — Перекинемся в кости, а?
И он полез в свою походную сумку.
— Вижу, брат, ты человек запасливый, как и надлежит настоящему офицеру, — ответил Алеша. — Только дудки. Наигрался. Спать к тебе приехал.
— Эк ты какой! — с разочарованием произнес Толбузин.
— Всю ночь глаз не сомкнул у Федьки Матвеева, — продолжал Макшеев. — Всё в карты играли. Будь они прокляты!
Он улегся на койку Толбузина и покрылся своим плащом.
— А ты, брат, можешь примоститься и на скамье, — смеясь, сказал он. — Знай наших, почитай начальство.
— Ах ты, леший, леший, — качая головой, проговорил Толбузин. — Ну, да ладно, спи.
— То-то же, — отозвался из-под плаща Алеша.
Не прошло и нескольких минут, как раздался его храп.
Толбузин вздохнул, вынул из сумки серебряный стаканчик и кости и начал играть сам с собой. Играл он довольно долго и так увлекся игрой, что не заметил вошедшего унтер-офицера.
— Федор Александрович, — произнес унтер-офицер. — Выйти надо, едут.
— А, — очнулся Толбузин. — Это ты, Ваня.
Ваня тоже был дворянин, приятель Толбузина, и со дня на день ожидал производства в сержанты.
— Кого еще несет нелегкая! — с досадой продолжал Толбузин.
— А дьявол их знает, — ответил Ваня. — Кареты, кибитки да подводы с людьми.
— Поди-ка, Ваня, да возьми у них паспорта, — сказал Толбузин.