Битва богов
Шрифт:
Обшарив всю свою одежду и не найдя камня, схватил я в очаге горящую головню и ринулся вверх по лестнице. Ожогов я не чувствовал; меня бил смертный озноб, не чета испугу перед схваткой. Если маяк потерян, сокровенный путь закроется; меня ожидает бесславное возвращение и в лучшем случае — смерть от собственной руки, согласно закону чести германского адепта…
Труп лежал, раскинув руки и ноги, гневно глядя ввысь; из-под разбитой и простреленной головы на наст вытекла смоляная лужа. Обшарив тесный квадрат кровли, я в отчаянии швырнул вниз свой тусклый «факел», присел охладить обожженные пальцы. И почти сразу заметил среди мерзлого
О счастье! О радость неописуемая, ликование под морозными звездами! Они не выпускают меня из виду. Они хотят, чтобы я достиг цели…
Отступление третье
Италия, 393 год н. э.
Холм, на коем обитают мудрецы, высотою примерно с афинский Акрополь, стоит посреди равнины и одинаково хорошо укреплен со всех сторон, будучи окружен скалистым обрывом, а еще путешественники, по их собственным словам, видели облако вокруг холма, на котором обитают индусы, по желанию становясь то видимыми, то невидимыми. Есть ли у крепости ворота, узнать невозможно, ибо облако вокруг нее не позволяет увидеть, повсюду ли стена глухая, или где-то имеется просвет.
…Явились сами собой четыре пифийских треножника — точно как ходячие треножники у Гомера — а на них были изваяны из черной меди кравчие вроде греческих Ганимедов и Пелопов… Два треножника струили вино, а другие два источали воду: один холодную, другой горячую. Медные кравчие смешивали вино с водою в надлежащих мерах и посылали кубки по кругу, как и положено на пиру. Мудрецы возлежали, как обычно во время застолья, и где кому случилось, там каждый и поместился, так что царю не было дано преимущества, коего он непременно удостоился бы и у эллинов, и у римлян.
Невелик был белый храм на вершине приморского холма, строен и насквозь пронизан солнцем. Собственно, и не храм даже, а круглая беседка, шесть колонн под крышею. Вели к ней стертые ступени, поросшие бархатным мхом.
Все было соразмерно в маленьком строении — и скромно-торжественные колонны, и простой жертвенник, и единственная, посреди беседки стоявшая статуя. Юный бог вина и солнечного безумия высоко возносил чашу, обвитую лозою с гроздьями. Он как бы открывал шествие; но клонилась прекрасная, в гиацинтовых кудрях голова, потому что ведь и вчера был праздник; и свободная рука устало опиралась о затылок тершейся у ног пантеры.
В тиши, нарушаемой лишь вечным гулом близкого прибоя, долгие века простоял отец веселья — его хранила наивная любовь поселян. Глубокую тропинку между соснами протоптали они, нося бескровные жертвы — плоды и цветы. За храмом ухаживали, сменяясь, поколения жрецов; усердно чистили и полировали. Но пришли скудные радостью времена, никто более не очищал шахматный пол от сыплющейся хвои, от нанесенной ветром земли.
Однажды вдруг вернулся прежний почет. Беседку вымыли и увили цветами, неведомо откуда явился дряхлый жрец, но скоро сгинул — и вновь потянулись годы забвения…
Апрельским райским днем, когда запах смолы мешался в воздухе с морской горечью и солью, взошли на холм рыбаки из поселка, неся непривычные им орудия — заступы и молоты. Бородатых силачей вел монах с исклеванными оспой щеками, со лбом, как башня, в одежде
Не без опаски, косолапя и сутулясь более обыкновенного, разрушители приблизились к колоннам.
— Во имя Господне, бейте! — крикнул монах; кисть его руки змеиной головкой выскользнула из норы рукава, указывая на статую. Рыбаки взмахнули своими орудиями…
— Зачем же так спешить, святой отец?
Монах разъяренно обернулся. У дорожки, что виясь, бежала вниз от ступеней храма, на горбатом корне сидел мужчина лет сорока, загорелый, словно купец-путешественник, с короткой седеющей бородой. Одежда на нем была необычная: сапоги из мягкой кожи, узкие штаны, будто у сармата или фракийца, холщовая белая рубаха. Рядом лежали плащ, дорожная сумка и широкополая шляпа-пилеус.
Хотел было монах властным окриком, знаком креста прогнать пришельца, как он делал это со всеми, кто становился на пути — но что-то помешало, одернуло. Словно морозное дуновение среди жаркой весны…
— Не должен медлить тот, кого ведет святое рвение веры Христовой, — сказал монах, пытаясь скрыть внезапную робость. — Или ты прибыл из языческой земли и считаешь иначе?..
— Я прибыл из языческой земли, — дружелюбно ответил странник. — Но, право же, я разделяю любое рвение, если оно действительно свято.
— А что же может быть святее веры в Искупителя, которую утвердили соборы в Никее Вифинской и в Константинополе? Неужели ты дерзнешь выступить против воли благочестивейшего Августа, указавшего нам сносить идольские капища?
— Не путай небесное с земным, — все так же мирно предостерег незнакомец. — Я всем сердцем с теми, кто любит кроткого Христа. Но называть благочестивым Феодосия, старого ханжу, изувера, сжегшего в Александрии великий храм Сераписа и ценнейшую библиотеку, — есть оскорбление христианству! Церковь, славящая такого августа, уже не Богу повинуется…
На мгновение монаху захотелось прекратить спор и попросту велеть рыбакам забить до смерти наглеца. Он сказал вполне достаточно, чтобы прикончить его, не передавая вигилям [32] . Страшно оскорбил императора, глумился над церковью… Но победила привычка вести диспуты, побеждать бескровно. Да и предательский холодок еще веял, словно собеседник был чуть ли не одним из ниспровергнутых лжебогов.
— Деяния нынешнего августа боговдохновенны. Проклятый всеми Юлиан пытался бороться с церковью, воскрешал мерзость идолослужения, и что же? Невеста Христова опять в одеждах брачных, а отступник сгинул, подобно псу…
32
Вигили — полицейская служба в поздней Римской империи.
— Ты зря хулишь Юлиана, — покачал головою странник. — Тем более, будь он сейчас у власти, ты бы столь же охотно возлагал плоды на этот жертвенник…
— Никогда! — вскричал монах, но собеседник лишь отмахнулся, продолжая:
— Я был рядом с ним в Антиохии, в Медиолане… Он удостаивал меня чести советоваться со мной, в том числе и по вопросам богословским. Говорил, что с детства веровал в доброго Христа, в праведность его последователей. Но потом, когда христианин Констанций убил его отца и брата…