Битва в пути
Шрифт:
До чугунолитейного цеха Бахирев добрался к вечеру.
Он знал, что цех этот, первенец пятилетки, выстроен по старым американским чертежам, и ждал неприглядной картины, но увиденное превзошло ожидания.
Дневной свет едва пробивался сверху, а электрический мерк в гарном воздухе низкого и тесного цеха. Пахло горелой землей и едкой копотью. Полыхало пламя вагранок, белый, как молоко, металл, искрясь, лился из светящегося, плохо промазанного ковша, и старые опоки с треском и шипом отплевывались бело-голубыми плевками пламени. Весь цех был в дрожи и грохоте. Покрывая грохот, надо всем царили резкие, требовательные колокола мостовых кранов. Дробно стучали выбивные решетки. Истошно вопили шлифовальные камни. С перекатами громыхали очистительные барабаны. Безостановочно двигались узкие ленты многих конвейеров. Люди смешно открывали беззвучные рты и объяснялись жестами, как глухонемые. Бахирев плутал в лабиринте переходов и думал:
«Ну и цех! Сам черт ногу сломит!»
В конце одного из конвейеров стоял статный парень, одетый в грязные опорки и расстегнутую на груди рубаху. Бахирев заметил его разухабистую, ленивую позу, голую грудь и небрежную легкость, с которой он крючками перебрасывал пудовое раскаленное литье с конвейера.
Вдруг лицо парня изменилось, он сплюнул папироску и вытянул шею, вглядываясь в кого-то.
В конце пролета шел тот самый юноша, которого Дмитрий заметил в инструментальном.
«Что его носит по заводу?»— заинтересовался Бахирев.
Он поравнялся с юношей и пошел вплотную сзади него. В самом центре цеха компания молодых рабочих устроила веселую карусель. Они уселись на подопочные доски и беспечно катались на круговом конвейере. Юноша решительно остановил конвейер и подошел к весельчакам:
— Катаетесь, значит?
— А чего нам делать? Обрубка литья не принимает, стержневое стержней не подает. Плавильщики шабашат! Потрудились — хватит.
— Эх вы, труженики! Не труженики вы, а круженики! Юноша постоял, засунув руки в карманы, и бросил: — Пошли бы в обрубное, подсобили…
— Специальность имеем! Пусти конвейер! Чего отключил?
— Где мастер?
— За стержнями побежал. Он у нас в подсобниках.
— А где начальник цеха?
— Сидит в кабинете, стучит кулаком по столу. Детали выколачивает.
Полыхнув жаром, мимо Бахирева проехал автокар с коричневыми горячими стержнями. Длинноусый старик с лицом старого мастера, насупившись, шагал рядом. Юноша в комбинезоне подошел, к нему.
— Что же это сегодня? С утра гильзы не было, теперь блок стопорит. Давайте нажимайте.
— Еще ты тут будешь распоряжаться! Завели систему: «Давай, давай!»—рассердился мастер. — Людей мало, шихта бракованная, в земледелке земля некачественная, а все одно знают: «Давай, давай, давай!»
— Деда, я же от комсомольской рейдовой, — примирительно сказал парень, — ребята на опоках катаются. Поговорите — подсобили бы пока на обрубке.
Мастер ответил что-то, утонувшее в грохоте, и ушел. Юноша стоял, щурясь. К нему подошел парень в расстегнутой рубахе и сказал с вызовом:
— Выбрали тебя — так ты нос кверху и не здороваешься.
— А ты всегда здороваешься? — прищурил желудевые глаза юноша.
— Да когда как… — Парень почесал голую грудь. — То-то и оно! За собой мы не замечаем…
Оба помолчали.
— Вернулся, значит… — полунасмешливо сказал юноша.
— Как видишь.
— Осознал? — в голосе юноши звучала явная ирония.
— Ну, и осознал. Ты против меня выступал? За увольнение?
— За товарищеский суд…
— Это кто ж судить будет? Яшка с Машкой?
— Хотя бы и они…
— Тоже судьи… — Парень плюнул, рванул рубаху, так, что она затрещала.
Когда Бахирев вышел из цеха в аллею передовиков, уже темнело.
Еще не отгорела вечерница, за цехами тускло тлела полоса брусвянного цвета. Погода изменилась, и зорные сумерки гасила густая мгла. С неба падала липень. Безостановочно дул верховой ветер. На душе у Дмитрия было смутно. Впечатления, еще не отстоявшиеся, пестрые и противоречивые, толпились, вытесняя друг друга.
«Автоматическая линия и… кувалда. Виртуоз из модельного и бесшабашная карусель на опоках в самом центре базового цеха. Великолепный сборочный цех и чудовищный чугунолитейный. Сверкающий директорский кабинет, где все дышит большими мыслями о будущем, где чувствуется дружеская спайка веселых и уверенных людей, и сумрачная каморка рапорта, переходящего в перебранку сердитых и недовольных».
Ощущение болезненности виденного не покидало его, но он не знал ни причин болезни, ни способов лечения.
«Последствия войны, эвакуации? — спрашивал он себя и отвечал себе: — Я был на Сталинградском тракторном, когда люди жили в землянках, работали в непокрытых цехах, где снег порошил станки, и все же не испытал этого двойственного ощущения. А Минск? — вспоминал он. — А ХТЗ? Завод-сад, завод-красавец, ведь тоже был в эвакуации… Почему же здесь? Если не война, то что же?..» Он опять не находил ответа.
После гари и копоти чугунолитейного цеха ему хотелось глотнуть свежего воздуха и подумать в тишине. Он сел на скамейку в аллее передовиков. Ворота в цех сборки были открыты, и три трактора медленно выползали на обкаточную площадку.
«Немилый завод, немилые машины… — Снова овладели им те неотступные мысли, которые вызывали желание бежать с завода. — Многотонный, дорогой, неповоротливый извозчик с баранкой вместо вожжей… Такой тяжеловес едва ползет, тянет иной раз пару легоньких сеялок, да еще требует миллионной армии прицепщиков. Дико!.. Когда двигается танк, то все в нем оправдано, И толщина металла, и тоннаж, и скорость движения — все именно такое, какого требует бой. А здесь? Для пахоты и сева нужны иной тоннаж, иная скорость и иная износоустойчивость! Все не по заданной цели! Почему не ищут необходимого? — Мысли Бахирева упорно возвращались к годам войны: — Тогда танкостроители искали, торопясь, неустанно, неотступно, потому что те, кто не найдет наилучшего решения военной машины, обрекают на гибель страну. Но разве оттого, что над полями мирное небо, нам можно мирно дремать на этих полях? Непоправимо ошибается тот, кто так думает! Я думаю иначе, — говорил он себе. — Но что я сумею сделать здесь? Они знают о тракторах больше меня! Сидеть бы мне у себя!.. Что я здесь смогу? Немилый завод… Немилая машина…»
А тракторы, не чуя враждебных мыслей главного инженера, бодро тарахтели где-то за деревьями, и тракторист весело напевал в темноту старую песню:
По дорожке по зимней, по тракту, да,Нам с тобой далеко по пути.Прокати нас, Петруша, на тракторе,До околицы нас прокати…Бахирев прислушался: «Да, когда-то ждали трактора, души не чаяли, а вот теперь ясно: не так, не то, надо иначе, надо лучше. Кому ясно? Мне или всем? И как «иначе»?»