Битва в пути
Шрифт:
В приемной сидел Кондрат. Гуров окликнул его:
— Костя, ты ко мне?
— Не. Я Сугроба дожидаюсь.
— А ты войди. Садись,
Кондрат вошел, снял шляпу и неловко сел на край дивана.
— Вот ты нам и скажи: как обстоит в цехе с рационализацией? Есть интерес? — опросил Ивушкин.
Луков огляделся, пытаясь понять, чего от него хотят, и проговорил:
— Если рабочий что придумает, ему деньги дают, и смысл есть.
— А ты давал предложения? — Маленькие глазки Гурова смотрели любовно. Сильная фигура Лукова, его немногословная речь, его добродушно
Чубасов подумал: «А тот даже не снял!»
— Я в том году давал два предложения, — неторопливо ответил Луков Гурову.
— Помогали тебе или тормозили?
— Зачем тормозить? Ничего меня не тормозило.
— А в этом году у тебя были предложения? — спросил Чубасов.
Кондрат подумал.
— Не. В этом году не было. — Голос его звучал подкупающим добродушием. — Так у нас же теперь все усовершенствовано! Больше ж нам нечего применять.
— Так-таки и нечего? — Чубасов подсел на диван к Лукову. — Ну, а что ты скажешь о фрезе и головке Сугробина?
— Фреза ничего. Берет большую нагрузку и вглубь и вширь. И головка тоже ничего.
— Почему ж в цехе их не применяют? Интереса нет у рабочих?
— Интерес у рабочих есть, да расчету нету. Если применять, надо станок приспосабливать, хвостовики подрезать, нарезки делать на конусах. Возни много. Он, Сугроб, это любит. А я должен норму перевыполнять. У меня семья — старики, сестренки. Когда ж мне?
— Ну, а если дать одну и ту же деталь тебе и Сугробину, кто скорей отработает: ты или он с его фрезой и головкой? — спросил Чубасов.
— Так, ясное дело, он!
— А есть крайняя необходимость менять головку? — заторопился Гуров.
Кондрат усиленно заморгал. Он, видимо, хотел угодить Гурову, но сбился с толку и растерялся.
— Возня с ней большая, а есть ли крайняя необходимость менять? — настаивал Гуров.
— Не. Крайней необходимости нету.
— Ну, а если бы тебе поставили сугробинскую головку? — спросил Чубасов.
Кондрат заколебался. Желание угодить Гурову явно боролось с желанием ответить правду. Последнее победило.
— Если б поставили, так я бы работал… и другие б работали, — твердо произнес он. — Только не мы ж должны ставить! Над нами ж программа.
Пришел Сережа и принес заключение лаборатории.
Чубасов взял бумаги, чтоб разобраться со специалистами, и прошел в цех. Он говорил о фрезе и головке Сугробина со многими рабочими. Все говорили так же, как Луков.
Если что убедительное, то рабочий пользу понимает и требует.
На обратном пути Чубасов снова проехал под портретом Сугробина. Беспечное юношеское лицо было ярко освещено цветной цепью огней.
Дерзкий тон Сугробина, его самоуверенность и, главное, легкость, с которой он прыгал от фрезы к центрифуге и к кокилю, не нравились Чубасову. «Несерьезно все это. Несерьезно. Голова у парня закружена. Некрепкая голова».
Вечером домой Чубасову позвонил Рославлев. Пого- ворив о делах, Чубасов спросил:
— Ты в модельном работал. Скажи мне по чести, что такое Сугробин?
— По чести? По чести, если весь модельный цех обменный фонд Вальгана, если принять других за обменные гривенники, то Сугробин—директорский обменный рубль. Когда надо срочно, аккордно сделать выгодную для завода работу, Сугробин сделает всех лучше и всех быстрее.
— Обменный рубль Вальгана? Ну, хорошо. А без директора, сам по себе, что такое Сугробин?
— Даровитый парень. Конечно, может, попортили, давно его не видел.
Чубасов верил суждениям Рославлева, и все же ясности не было. Мало ли даровитых начинающих пошумят и сходят на нет! Как сложится судьба юноши, который победоносно глядит с портрета, открывающего заводскую аллею почета? В памяти прозвучал сиплый голос Гурова: «…ходыт птычка весело…»
Жена и сын с дочерью сидели в детской на ковре и с увлечением мастерили первомайские подарки для детского сада.
«Что сказала бы о нем Люба?»—подумал Чубасов. Люба, на его взгляд, была удивительная женщина с необычайными взглядами. Она работала в школе с самыми Младшими и искренне считала, что женщины должны быть заняты детьми и работать с детьми—нянями, воспитательницами, учительницами, детскими врачами. Женщин, занятых не связанной с детьми работой, она считала несчастными. В маленькой, худенькой Любе была такая сила материнства, которая подчиняла всех. С молодыми и старыми, с мужчинами и женщинами, с рабочими и учеными она равно обращалась заботливо и повелительно, как с ребятами первоклассниками. И, к удивлению Чубасова, все, начиная с него самого, одинаково слушались и любили ее.
Через час все в доме утихло. Чубасов прочел в постели газету, прислонился головой к худенькому плечу жены и впервые за день почувствовал ту полноту счастья и отдыха, которую знал лишь в детстве близ матери.
— Любушка, — сказал он, — ты знаешь в лицо Сугробина?
— А как же! Я сегодня его видела в парке…
— Какой он?
У жены был свой метод определять людей. Для того чтоб понять сущность человека, она должна была зажмуриться и представить себе, каким он был в раннем детстве. Способ был странный, но дважды именно этим способом Люба поняла и определила людей точнее, чем сам Чубасов после многомесячного изучения, С тех пор Чубасов проникся уважением к Любиному методу и к ее проницательности, которую объяснил силой Любиного материнского инстинкта.
— Какой он, по-твоему? — настойчиво повторил он. — Сейчас… — Люба плотно зажмурила глаза. Чубасов молчал, зная, что в такие минуты в Любином уме происходит таинство преображения. Солидные люди, ожирелые, бородатые, морщинистые, в эти минуты теряли бороды, морщины, животы и представали перед Любой в своем первозданном естестве.
— Поняла… — засмеялась Люба. — Он же голышок! — Как голышок?
— Ну, совсем еще маленький. Ясельный! Такой очень здоровенький голышок! Лежит в постели, улыбается во весь рот и за все хватается — за палец, за пуговицу, за игрушку. Но я должна тебе сказать, если ребенок голышком такой деловой, он и в школе будет как дрожжина в тесте.