Битва в пути
Шрифт:
— Как разоблачат? — удивился Бахирев.
— Обыкновенно… Ведь у меня как свободная минута, так я то к фрезе, то к моделям траков, то к центрифуге!
— Начальник цеха встретил меня, — вздохнула женщина. — Воздействуй, говорит, на сына. Изобретательство изобретательством, а программу надо двигать. Чем больше будет изобретать, тем меньше получать.
Старик оборвал женщину:
— Не об том говоришь! — Он поднял нож кверху и строго сказал Сереже: — Я тебя предупреждал: три раза клянись! Есть такая сказка, — пояснил он Бахиреву, — Пошел Иван-царевич выручать царевну. Упреждали его: не оглядывайся. Оглянешься, испугаешься — унесут злые духи. Три раза клялся не оглядываться. Так я тут, — снова обернулся он к внуку, — как взялся изобретать, три раза поклянись не оглядываться! Ни на зарплату, ни на похвалу, ни на доску почета! Испугаешься, оглянешься — сгинешь!
Бахирева заинтересовала горькая присказка.
— Откуда у вас такие выводы?
— Из своей жизни. Сам оглянулся и пропал. Был изобретателем, а стал кувалдой по выколачиванию того-сего. Ну, я старик, мое дело к концу. А ему я с детства прививаю. Мой отец был рабочий, мой сын, Сережин отец, был рабочий, и мой внук Сергунька должен рабочее звание понимать высоко! Раньше какие были рабочие? — обратился старик к Бахиреву. — Помню, шестерни нарезали вручную, и то как особая монополия. Не всякий умел. А теперь? Да вот он же, наш Сергунька, мальчишка еще! А ведь у него в руках фреза только что не поет, остальное все может! На моих глазах все эти сдвиги произошли. Наблюдаешь — и сам захвачен. Так неужели же тебе, молодому, угнездиться на выгодном деле и не двигаться?
— Я так не понимаю! — отверг разгоряченный Сережа его предположение. — Я так понимаю: если человек не двигается, то мертвый он человек. Если машина не двигается, то и машина мертвая! Я так понимаю: первый трактор сошел с конвейера, а конструкция уже мертва. Начинай думать! Он пашет, он будет пахать, но если ты думать не будешь, и он пропал и ты пропадешь.
«Ведь мои мысли выговаривает парнишка», — подумал Бахирев.
— Спит уж Марфушка, — сказала женщина. Девочка подняла со стола кудрявую голову.
— Я не сплю, я не сплю! Бахирев спохватился:
— Пора, засиделся, простите! «Ушка», так, значит, ты Марфушка? Ну, прощай, дедушкина внучка! — Он обнял девочку.
— Я не внучка… Бахирев развел руками:
— Все я поподаю впросак, «Ушка»!
— Стерженщицы нашей дочка одной, — объяснил Василий Васильевич. — Та нынче в ночную. Марфушка с нами.
— А я скоро гулять поеду, — сообщил мальчик в гипсе — Мне деда и Сережа делают коляску.
Мастер проводил Бахирева до кухни. У порога снова выпятил грудь, вскинул голову, нахохлился и взглянул с сомнением. Он забыл обиду, был доволен разговорами, но еще не знал, сумеет ли «одиннадцатый главный» перейти от разговоров к делу.
Бахирев крепко пожал руку старика.
— Спасибо, Василий Васильевич. Тетрадочку вашу я забираю с собой. Думаю, что многое реализуем. Извините за поздний разговор.
Лицо старика отразило сомнение.
— Только бы в дело… Только бы в дело.
Сережа плутоватыми «веснушчатыми»» глазами посмотрел на затянувшееся рукопожатие старика и Бахирева и сказал:
— Жизнь идет зигзагой.
Над темной улицей стоял туман, пятна фонарей расплывались в нем, словно кляксы.
Старик подсказал много интересного, но перед глазами сейчас стояли не чертежи и планы. В памяти всплывал то сам старик с его приглашением «не пугаться никакой зигзаги» и, идя к цели, ни на что не оглядываться; то Сережа — тощий конопатый мальчик, выросший на заводе в молодца и изобретателя, у которого «мысли наплывают, как облака»; то дочь стерженщицы «Ушка», пригретая семьей мастера; то улыбающееся из гипсового раструба светлое лицо калеки мальчика…
ГЛАВА 9. ХОДИТ ПТИЧКА ВЕСЕЛО…
Длинные желтые закаты, влажно-черные стволы тополей, птичий грай в еще голых ветвях — все в эту весну манило и тревожило Сережу.
Модельщики парком шли к набережной. Только что кончилась цеховая лекция об экономии средств и материалов.
— Экономь, экономь, — басом сказал Костя-Кондрат, — а в конце месяца — бац: сверхурочно и поаккордно.
— Покупай шляпу, макинтош! — засмеялся Витя Синенький, подпрыгнул и хлопнул Кондрата по новой фетровой шляпе.
Кондрат шевельнул плечом.
— Я свои две косых и так возьму.
Сережа нe слушал, задумчиво насвистывал. Пронырливый Витя заметил и тихонько запел в самое ухо:
Фреза моя новая,Двенадцатирезцовая!Расписали, расхвалили.В кладовой похоронили…— Оставь, — отодвинулся Сережа. — Мы еше такое сделаем!
Полгода он бился с новой фрезерной головкой. Искал число резцов, геометрию, менял углы наклона. Хвалили, шумели, но до сих пор в цехе лишь у него такая фреза. Головки он сделал две, и вторая пылится в кладовой. Почему? Он так и не понял, почему, переболел неудачей и тут же увлекся центрифугой и кокилем. Но вчера передали по радио: «Фреза Сугробина». Снова ковырнули болячку. «Э, об чем горевать? — нахмурился он и тряхнул кудрями. — С одной задумкой не получилось, с другими получится. У меня их мало ли? На тысячу лет вперед».
Чтоб прекратить шутки Синенького, Сергей обернулся к Косте-Кондрату:
— Ну как, надумал?
Кондрата Лукова все звали Костей, и только когда решили наградить почетной грамотой, обнаружили, что по документам он Кондрат.
— Кто Кондратом назовет, тому в ухо! — пригрозил Кондрат. — Костя — и все. Если напишете на Кондрата, то и грамоты не возьму.
Сережин вопрос заставил его насупиться. Синенький юркнул ему под плечо и сказал с обычной ехидной нежностью:
— Кондраша, как же это? По паспорту Кондрат, по грамоте Константин? Нехорошо так, Кондрашенька!
— В ухо… — мрачно, отозвался Кондрат. Но Сереже сказал со вздохом: — Пусть так. Решил я смириться. Пишите Кондратом.
В центральных аллеях, утрамбованных и присыпанных песком, было сухо и людно, а в боковых гнездилась сырость, и кое-где в гущине кустов дотаивали грязные ошметки снега.
За поворотом открылась река. Последние льдины плыли туда, где над низким солнцем плавились тягучие облака.
Как бы на льдине мне бы поплыть бы!запел Сережа:
Синенький тотчас подхватил:
Как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!— Кому чего, — пробасил Костя-Кондрат.
Ребята засмеялись. У витой изгороди на краю набережной толпились люди. Смех и песни вместе с птицами сновали в воздухе. По набережной шли комсомольцы из первой кузницы.
— Наши идут, — сказал Костя-Кондрат и поспешно стянул с головы фетровую шляпу.
Сережа взял ее и снова нахлобучил Кондрату на голову.
— Эх, ты! Пьяным шататься не стыдишься, а в шляпе идти застеснялся.