Битва за Кавказ
Шрифт:
— Что же делать нам, товарищ адмирал?
Жёстко, как привык говорить за долгую флотскую службу, не щадя собеседника и без обещаний, тот ответил:
— А вам остаётся одно: драться! До конца выполнить свой воинский долг.
— А что потом? Потом куда? В море? В плен? — загудела толпа.
— Вам прорываться в горы. Больше сказать ничего не могу.
Адмирал тяжело ступил на стремянку и поднялся в самолёт. За ним последовали остальные. Затем погрузили прямо на носилках трёх раненых. Заработали моторы.
Отстранив автоматчиков охраны, толпа подступила
— Не позволим! Погибать, так всем!
— Да вы что, братишки? Совсем очумели? — взывал к ним Негреба. — Это же командование! Им приказали!
— Пошёл ты!.. Погибай! А я жить хочу!
— Назад! Всем назад! — горячился Квариани. — Гурин! Перепелица! Оттеснить всех! Оттеснить!
Винты бешено молотили воздух, самолёт готов был выкатить из укрытия, но люди плотно охватили его. Кто-то угрожающе потрясал оружием, у кого-то в руке появилась граната. Два моряка стучали прикладами в дверь.
— Открывай!
К полной неожиданности дверь открылась. В проёме выросла фигура. Моторы сбавили обороты.
— Стойте! Всем отойти!
С самолёта спрыгнул человек. Придерживая фуражку, он решительно шагнул в толпу.
— Я, полковой комиссар Михайлов, остаюсь с вами, чтобы принять самолёты и корабли. Они придут. Только нужно продержаться сутки, всего лишь сутки! И удержать аэродром. И ещё сегодня должны подойти корабли. Они заберут нас! Теперь же слушай мою команду! Всем отойти от самолёта! Командиры ко мне!
Увидев Негребу, Михайлов подозвал его.
— Находись рядом, сержант.
Моторы взвыли на форсаже, самолёт покатил, с ходу взял разбег и поднялся в тёмное небо...
Мстислав Николаевич Богданов из Кишинёва, сослуживец Турина по отряду, дополнил его рассказ о тех днях.
В один из обстрелов немецкая мина взорвалась совсем рядом, и Богданову просто повезло, что уцелел. В полевом госпитале, в штольне, при свете свечей его тело резали во многих местах, извлекая осколки.
Пришёл он в себя лишь на следующий день, и первое, что отметило пробуждающееся сознание было склонённое девичье лицо и зелёные петлицы на гимнастёрке.
— Пи-ить, — попросил он, и девушка стала поить его из ложечки, наливая воду из фляги.
Раненых было много. Они лежали не только на грубо сколоченных лежаках, но и на полу, оставляя в штольне неширокий проход. Когда авиация бомбила, земля содрогалась, сверху сыпалось, и многие думали: ещё немного — и потолок обрушится прямо на них.
Их успокаивала медицинская сестра Марина, носившая, как и все, выгоревшую от солнца, белёсую гимнастёрку с зелёными петлицами на воротнике.
Она работала за десятерых: помогала при операциях, делала перевязки, кормила, поила, ухаживала, будто родная мать. Почему-то к Славе она проявила особое внимание, называла его «Мой братик».
Но вскоре она пропала: собрав фляги, пошла к роднику, бьющему у моря, и не вернулась. Раненым казалось, что они осиротели. Эх, Марина, Марина...
Чудом удалось Мстиславу Николаевичу выбраться на «Большую землю». Наведывавшийся в госпиталь незнакомый морской капитан вгляделся
— Это не ты ли был в Григорьевке под Одессой, когда на катере я вывозил десантников из немецкого тыла?
— Было такое дело. Со мной ещё находились Негреба, Перепелица, Королев.
— Точно, братишка! Тогда тебе повезло. У меня на катере есть одно свободное место. Считай, что оно твоё.
С капитаном были два краснофлотца. Они подхватили Богданова под руки и потащили к берегу. От боли он стонал, кусал губы, но терпел. Не помнит, как вышли к бухте. Но один момент врезался в память. У моря в прибрежных камнях лежали убитые. Сколько? Много. И вдруг он увидел девичьи ноги в аккуратных сапожках. Они лежали на камнях, а тело смывали волны. В глаза бросились зелёные петлицы с бронзовой медицинской эмблемой.
— Постой, — прохрипел он матросам.
— Что, братишка, больно? — участливо спросил один.
— Дай отдышаться...
В ночь на 2 июля в небольшую бухту Казачью вошли два эсминца. Один, застопорив ход, остался на фарватере, второй с притушенными огнями направился к причалу.
Причал из брёвен соорудили сапёры ещё в прошлое лето. Сюда морем прибывали необходимые для авиации грузы. Полевой аэродром Херсона был рядом. Теперь же с этого причала эсминцы должны были взять людей и доставить их на Большую землю.
— Не теснитесь! Отойти! Корабли примут всех! — призывали к порядку офицеры комендантской службы.
Но оттеснить людей с причала не удавалось, и на берегу было полно ожидающих.
Чёрная тень эсминца медленно приближалась, пространство, отделяющее его от причала, сокращалось с каждой минутой.
— Самый тихий! — слышалось с капитанского мостика. — Взять концы!
С палубы полетели канаты. Вахтенные матросы подтянули к борту трап. Корабль был совсем близко. Отчаянные головы уже приготовились перемахнуть на борт, чтобы первыми занять укромные уголки.
И вдруг корабль бортом ударил причал. Под ногами предательски затрещало, скобы, соединявшие сваи вылетели из гнёзд, под тяжестью причал начал медленно клониться. Толпа подалась вспять, но задние продолжали напирать, и все, кто ожидал посадки, покатились прямо в воду. Падали друг на друга с оружием, вещмешками, со скатками шинелей через плечо. Причал рухнул.
— Принять людей из воды! — скомандовал с мостика капитан.
С борта полетели спасательные круги, канаты, верёвочные трапы.
Услышав голос капитана, находившиеся на берегу бросились в море и поплыли к эсминцу. В воде оказались сотни людей на брёвнах, щитах, спасательных кругах...
А Гурин выбирался из Херсонеса на обычной автомобильной камере от ЗИСа. Она подвернулась, когда он уже потерял всякую надежду выбраться. Он увидел её случайно: заметил, что под камнем что-то чернеет. Он отвалил глыбу и увидел камеру, совсем новую, со следами талька, с маслянистым колпачком на ниппеле, перевязанную бечевой. Не иначе, как кто-то надеялся пуститься на ней в далёкое плавание. На такой вот посудине Гурин мальчишкой безбоязненно заплывал в широкий Амур.