Битва за космос
Шрифт:
Ну а что президент США? Разумеется, его отношение к НАСА изменилось. И Уэбб понимал почему. Три недели назад, после полета Гагарина, Кеннеди был страшно напуган. Он был убежден, что весь мир теперь судит о Соединенных Штатах и его правлении по космической гонке с Советами. Он бормотал:
– Эх, если бы кто-нибудь только сказал мне, как их догнать. Давайте найдем кого-нибудь – кого угодно… Сейчас нет ничего важнее.
Это «догнать» стало манией. Наконец Драйден объяснил президенту, что бесполезно пытаться догнать могущественный «Интеграл» в чем-либо связанном с орбитальными полетами. Оставалась единственная возможность – начать программу подготовки к запуску человека на Луну в течение ближайших десяти лет. Это потребует усилий, сопоставимых разве что с подготовкой проекта «Манхэттен» во время Второй мировой войны, и обойдется приблизительно в двадцать-сорок миллиардов долларов. Кеннеди эта цифра привела в ужас. Но меньше чем через неделю произошло позорное поражение на Кубе, и теперь его концепция «новой границы» выглядела скорее как отступление на всех фронтах. Успешный полет Шепарда стал первой новостью, которая порадовала Кеннеди
И вот однажды утром Кеннеди пригласил Драйдена, Уэбба и Гилрута в Белый дом. Когда все расселись в Овальном зале, президент сказал:
– Теперь во всем мире о США судят по нашим успехам в космосе. Следовательно, мы должны быть первыми. Вот и все.
После такого заявления Гилрут решил, что сейчас Кеннеди прикажет им свернуть суборбитальные полеты на «Редстоуне» и перейти непосредственно к орбитальным полетам с использованием ракеты «Атлас». Они же надеялись провести еще шесть-десять суборбитальных полетов, используя «Редстоун». Гилрут подумывал об орбитальных полетах, хотя это было рискованное предприятие, учитывая проблемы, возникавшие с системой «Меркурий – Атлас» на испытаниях Поэтому всех присутствующих просто изумило, когда Кеннеди продолжил:
– Я хочу, чтобы вы приступили к программе запуска человека на Луну. Я собираюсь попросить денег у Конгресса. Я хочу сказать им, что вы рассчитываете сделать это уже к тысяча девятьсот семидесятому году.
25 мая, спустя двадцать дней после полета Шепарда, Кеннеди выступил перед Конгрессом с сообщением о «неотложных национальных нуждах». По сути, это было начало его политического реванша после поражения на Кубе. Казалось, что президент читает новую инаугурационную речь:
– Наступило время для великих свершений, время нового великого американского проекта, эпоха, когда наша нация должна занять безусловно ведущую роль в освоении космоса, от которого во многом зависит наше будущее на земле.
Далее Кеннеди сказал, что русские, благодаря имеющимся у них большим ракетным двигателям, еще некоторое время будут побеждать в соревновании, но это должно только подстегивать Соединенные Штаты.
– Пока что я не могу гарантировать, что в один прекрасный день мы станем первыми. Но зато я могу гарантировать, что любая неудача в попытке сделать это станет для нас последней. Мы подвергаемся дополнительному риску, потому что на нас смотрит весь мир. Но, как показал подвиг астронавта Шепарда, этот же самый риск повышает авторитет США в случае удачи. Я верю, что американская нация сможет до конца этого десятилетия высадить человека на Луне и благополучно вернуть его на Землю. Сейчас нет более впечатляющего для человечества и более важного для долгосрочного исследования космоса проекта. И ни один проект не будет таким трудным и дорогим.
Конгресс и не думал уклоняться от расходов. НАСА выделили на следующий год 1,7 миллиарда долларов, и это было только начало. Стало ясно, что теперь НАСА сможет получить практически все, что пожелает. Полет Шепарда стал волшебной палочкой. Начался удивительный период «безбюджетного финансирования». Это было поразительно: деньги полились просто дождем. Всевозможные бизнесмены старались подарить их непосредственно Шепарду. За несколько месяцев Лео де Ор-си, который по-прежнему работал с астронавтами совершенно безвозмездно, получил на полмиллиона долларов предложений от компаний, которые хотели, чтобы Шепард рекламировал их товары. И хотя тот отверг все эти предложения, но поток их не иссякал. Один из конгрессменов, Фрэнк Бойкий из Алабамы, требовал, чтобы правительство подарило Шепарду дом.
Теперь астронавтика стала в гораздо большей степени раем «для их летучих жокеев», чем в первый год проекта «Меркурий». Эйзенхауэр никогда лично не уделял астронавтам особого внимания. Он рассматривал их как военных-добровольцев, вызвавшихся принять участие в эксперименте, и не более того. Но Кеннеди сделал их составной частью своей администрации и включил в официальную жизнь США.
Остальные шестеро парней тоже поехали с Элом в Белый дом, но их жены остались на Мысе. А когда астронавты прилетели обратно в Патрик, жены вышли на летное поле встречать самолет. И у всех был лишь один вопрос: «Как в жизни выглядит Джекки?»
Загадочная и элегантная Жаклин Кеннеди красовалась в каждом журнале… И естественно, все женщины испытывали любопытство. А ведь супруги астронавтов все еще оставались женами младших офицеров, которые видели людей вроде Джекки Кеннеди лишь на страницах журналов и газет. И в то же время они уже начинали понимать, что являются частью этого странного мира, в котором действительно существуют Те Самые Люди.
«Как в жизни выглядит Джекки?»
Вскоре все они смогли познакомиться с ней лично. Астронавтов приглашали на закрытые ланчи в Белом доме, на которых было так много слуг, что, казалось, за каждым стулом стоит по одному официанту. И действовали все они так слаженно, будто играли в баскетбол. Кеннеди очень тепло относился к астронавтам. Он искал их расположения. Тот самый сияющий взгляд время от времени появлялся и на его лице. Теперь все было пронизано духом мужской чести, и даже президент США становился совсем другим человеком, благоговеющим перед нужной вещью.Что же до Джекки, то у нее были классическая улыбка южанки, которой она, вероятно, научилась в Виргинии, спокойный голос и улыбка, обнажающая зубы. Эта женщина почти не двигала нижней челюстью, когда говорила. Казалось, что слова проскальзывали у нее между зубами, словно крохотные жемчужины. Конечно, перспектива ланча с семерыми пилотами и их супругами не слишком-то воодушевляла Жаклин Кеннеди, если воодушевляла вообще. Но никто не мог держаться с гостями добрее или внимательнее. Она пригласила Рене Карпентер прийти в гости лично к ней, и вот они уже беседовали, как две старые подруги, обо всем на свете, в том числе о воспитании детей в нынешние времена. Вот так… Внезапно на сцену вышла Почтенная Миссис Астронавт и оказалась на высочайшем уровне американской светской жизни, рядом с самой Джекки Кеннеди.
А для ребят началась райская жизнь. Конечно, ничто не изменило их – в духе Эдвардса – идеалов. Просто к невыразимым контрастам жизни астронавта добавилось еще нечто новое и удивительное. Через несколько часов после ланча в Белом доме или катания на водных лыжах в Хайанис-Порт они могли снова оказаться на Мысе, где опять возвращались к выпивке-и-автомобилю в этом удивительном царстве низкой арендной платы, в очередной раз садились в свой «корвет» и мчались по обочинам этих каменистых баптистских дорог, закатывались на всю ночь в вагон-ресторан, чтобы попить кофе и подготовиться к предстоящим тренировочным полетам. И когда они снова облачались в свои синтетические рубахи и широченные штаны, их никто не узнавал, и это было даже к лучшему. Зато можно было просто сидеть, пить кофе, курить и наблюдать за двумя полисменами с рациями в карманах под соседним навесом. Из рации доносился негромкий голос: «Тридцать первый, тридцать первый… Вирджил Уайли отказывается вернуться в свою комнату на Рио-Банана». И полицейские переглядывались, словно говоря: «Ну и что? Стоит ли ради этого отрываться от тарелки французского жаркого с овсяными хлопьями?» – а потом вздыхали, начинали вставать, застегивать кобуры и все-таки направлялись к двери, как раз в тот момент, когда в заведение вваливался старый нищий, местный бунтарь, пьяный как свинья. Он спотыкался, отталкивался от двери и, на согнутых ногах, падал на стул возле стойки.
– Как дела? – спрашивал он официантку.
А та отвечала:
– Так себе. А у тебя?
– А у меня больше нет никаких дел, – говорил нищий. – Все утонуло в грязи и больше уже не поднимется.
Потом, не дождавшись ответа, повторял:
– Все утонуло в грязи и больше уже не поднимется, – а лицо официантки принимало настороженное и отстраненное выражение.
А ребята радостно улыбались, потому что они сидели здесь и слушали оживленную вечернюю беседу пьянчуг из самого дешевого района Мыса, а ведь всего лишь двенадцать часов назад астронавты склонялись над столом в Белом доме, стараясь поймать мелкие блестящие жемчужинки слов самой знаменитой болтуньи в мире. И самое удивительное, что каким-то образом они неплохо существовали в обоих этих мирах. О да, это был совершенный баланс легендарного Эдвардса – Мьюрока времен Чака Йегера и Панчо Барнес… И теперь всему этому было уготовано блестящее будущее с неограниченным бюджетом.
По сути дела, астронавты стали символами не только «холодной войны» Америки против Советов, но и политического реванша самого Кеннеди. Они сделались пионерами «новой границы». Кеннеди собирался победить могущественный «Интеграл» на Луне, а они были его бесстрашными разведчиками. Их уже никоим образом нельзя было считать обычными летчиками-испытателями и уж тем более – объектами испытаний.
Гасу Гриссому это было очень даже на руку.
Гас был заявлен на второй полет системы «Меркурий-Редстоун», запланированный на июль. Ему должны были предоставить обновленную капсулу, которую переделали с учетом требований астронавтов, чтобы те были в большей степени пилотами. В отличие от капсулы, в которой летал Шепард, у Гриссома уже имелись окно, а не просто люки; новый набор ручных регуляторов, чтобы ориентация капсулы больше напоминала управление самолетом; и люк с пироболтами – астронавт мог взорвать их и вылезти из капсулы после приводнения. Тем не менее сам полет должен был стать повторением полета Шепарда, то есть суборбитальным прыжком с трехсот миль в Атлантический океан. Некоторые изменения в план полета помогал внести сам Гас. Поскольку Гриссом собирался лететь следующим, он присутствовал на отчетах Шепарда на острове Гранд-Багама. Никто, даже сотрудники НАСА, открыто не критиковал Эла, однако чувствовалось всеобщее скрытое критическое отношение к тому, как первый астронавт вел себя в конце полета, когда перегрузки стали нарастать быстрее, чем он ожидал, а Эл вотчаянии глядел в люки, пытаясьотыскать какие-то там звезды. Некто из Отдела летных систем все время спрашивал Шепарда, не оставил ли он включенной кнопку ручного контроля после перехода в автоматический режим. Это могло вызвать повышение расхода перекиси водорода – топлива, на котором работали двигатели ориентации капсулы. В принципе, такая ошибка не имела особого значения при пятнадцатиминутном суборбитальном полете, но могла сказаться при орбитальном. Эл отвечал, что он вряд ли не выключил кнопку, но сказать наверняка не может. А тот человек из НАСА снова задавал свой вопрос. Это был первый признак того, что парни вплотную подошли к важной истине, связанной с космическими полетами. Астронавты не поднимали капсулу с земли, не набирали на ней высоту, не меняли ее курса и не сажали ее. То есть они не летали на ней – и нельзя было оценить, насколько хорошо они вели ее, как это делалось во время летных испытаний или в бою. Здесь оценивалось лишь то, насколько хорошо астронавты заполняли пункты в карте контрольных проверок. И чем меньше оставалось там незаполненных пунктов, тем больше имелось шансов, что полет признают «отличным». Каждый полет был настолько дорогостоящим, что всегда находились люди – инженеры, врачи и ученые, – которые старались загрузить карту контрольных проверок своими маленькими «экспериментами». Решить эту проблему можно было так: позволить вписать в карту только «относящиеся к делу» пункты, а от остальных по возможности отказаться. Испытание системы ориентации капсулы было приемлемым, потому что явно «относилось к делу». Это напоминало полет на самолете. В общем, ко времени запуска карта контрольных проверок Гаса Гриссома была максимально урезана, за исключением моментов, связанных с испытаниями нового ручного регулятора.