Битвы за корону. Три Федора
Шрифт:
Однако слово матушки – закон для послушного сына и Федор попросил меня распорядиться. А так как Мария Григорьевна в каменном жилье не нуждалась, отгрохали ей терем быстро, еще до моего отъезда в Эстляндию и теперь именно ее жилье напоминало хоромы. Во всяком случае, домишко старицы Марфы, подле которого и повелела моя будущая теща поставить свой, смотрелся словно моська возле волкодава.
– Тута хошь и прохладно, припасы хранятся, зато все слыхать, – заявила она, заводя меня в темную комнатушку, благоухавшую ароматом копченостей, солений и прочих, столь же скоромных яств.
Я плюхнулся на лавку, стоящую подле небольшой кадушки, из которой пахло квашенной капустой. Дверь, ведущую в комнату, где мы с нею сидели, Мария Григорьевна, очевидно, чтобы мне лучше слышалось, оставила слегка приоткрытой. Правда, радости мне это не принесло, скорее напротив, одно расстройство.
Нет, начала она разговор относительно правильно, то бишь достаточно мягко, можно сказать, почти дружелюбно. Но надолго ее терпения не хватило и едва выслушав причины, по которым Годунов повелел отписать указ о моей опале, она принялась осыпать его упреками. И если поначалу первые из них были конкретными, то чуть погодя, окончательно распалившись, Мария Григорьевна перешла к обобщающим выводам.
– Умен ты, Федя, да не разумен, а ум без разума – беда.
– Ум у всякого свой, – огрызнулся Годунов, – а на людей глядючи жить – решетом воду носить.
– Ну-ну, ходи по воду со своим ситом. Токмо много ли в нем унесешь?
– Ну и пущай сито. Зато свой ум – царь в голове, как ты меня о прошлое лето учила.
– Так то ежели царь, а коли псарь?! – взорвалась Мария Григорьевна. – К тому ж ты и ныне не своим умом живешь, а все боле по указке советников новых, из коих от половины толку – волку на холку. Воистину, нашел дурень своего поля ягодку. От них же яко от свиней, визгу много, а шерсти нет. А остатняя половина и вовсе пять лет назад лютыми ворогами твоему батюшке доводились. Али запамятовал, что у тебя таковское опосля смерти Бориса Федоровича уже было? А ежели подзабыл, так я тебе напомню, чрез сколь седмиц тебя убивать пришли. И убили бы, ей-ей убили. Ныне тебе князь задел оставил, но оные деньки все одно быстро кончатся, а далее….
– А чего ж он сам-то не пришел, – вяло оправдывался Федор. – Про всяк час ума не напасешься, может порой и я чего-то сгоряча не того, так пущай поправил бы, а не молчком….
– А умный завсегда молчит, когда дурак ворчит, – перебила Мария Григорьевна. – А ты иное припомни: не тот глуп, кто на слова скуп, а тот глуп, кто на дело туп. У князя слово с делом николи не расходилось. Да, неспешен он, и я его за то по-первости поругивала, но опосля пригляделась, да смекнула – верно он все учиняет. А что не торопится, так то ему в похвалу, ибо летами млад, да умом богат и ведает: подчас окольным путем куда быстрее до желаемого можно добраться. Тебе б при таком советчике жить, радоваться, да князя нахваливать, а ты вишь чего учинил! Вот уж воистину сказывают: дали дураку яичко – что покатил, то и разбил.
– Да что ты заладила, матушка, дурак да дурак! – взвыл Федор. – Допрежь того, как его величать, меня б послухала. Ты ж о нем ничего не знаешь! Бес всех умнее, а люди не хвалят, вот и князь таков! Он же на кажном торжище про то, что с Рюриковичами да Гедеминовичами в родстве, сказывает. И про пращуров своих, царей шкоцких, тож не забывает поминать. Потому и меня отговаривал с людишек присягу брать. Мол, пущай ее опосля выборов принесут тому, кого в цари изберут.
– Ну и что? – не поняла Мария Григорьевна.
– Как что?! Он же замыслил, чтоб Земской собор его в государи избрал, а не худородного Годунова! Потому и улещал всех их по зиме – загодя к тому готовился. И ратиться хаживал для того же. Вот я и решил его к ним не пущать от греха. Ишь, меня бранить горазда, а лучше б о дочери своей подумала, – перешел он в контрнаступление. – Он же на Ксении давно жениться раздумал, аж в марте. За глаза ее и вовсе срамно величал….
«Вот оно, о чем он умолчал перед сестрой, – понял я. – Но как он мог поверить таким глупым оговорам?!» Ответ я получил через минуту.
– Сам слыхал, как он сестрицу твою бранил? – перебила Мария Григорьевна.
– Сказывали, – буркнул Годунов.
– Поди из твоих новых советников кто-то, нет? Да как бы не Романов.
– Ну и что ж, и Романов.
– А ты не запамятовал, что когда коня вадят, его завсегда гладят, а как привадят, так и придавят.
– Да ежели бы он один, – упрямо проворчал Федор. – И боярин Семен Никитич Годунов тоже о его глумных словесах про Ксению обмолвился.
– И его неча слухать. Он хошь и сед, да ума нет. Прошлое лето вспомни-ка. Из-за его зятя князя Телятевского, коего он, не спросясь тебя, самовольно не по отечеству в воеводские списки вписал, Басманов изменил.
– А спеси у князя и вправду немеряно – то я сам ныне утром видал, – парировал Годунов и язвительно поинтересовался: – Али мне и своим очам не верить?
– Мда-а, коль нет роженого ума, не дашь и ученого.
– Да есть у меня ум, есть! Авось на мой век хватит.
– Хватит, потому что без князя краток он будет, так и знай, – зловеще предупредила Мария Григорьевна. – Ишь ты каков! Еще на ноги не встал, а уже на дыбки норовишь подняться. Вот и выходит, что ты умница, яко попова курица.
– И неча меня на смех, – донесся до меня возмущенный голос Годунова.
– Да нешто я смеюсь?! Это чужой дурак – смех, а свой дурак – стыд. Хотя с тобой еще хужее, потому как ты через дурака перерос, а до умницы не дорос.
Я ухватился за голову. Что ж ты творишь-то, теща дорогая?! Я и то по голосу слышу, на взводе твой сын. Чуть-чуть осталось и сорвется – не остановишь, а ты прешь на него буром, как бык на красную тряпку.
– Чем же хуже? – донесся до меня возглас Годунова, дрожащий от возмущения как струна, еще немного и лопнет.
– Да это как в реке плавать. Кто вовсе не умеет, он редко тонет – опаску имеет, а кто счел, что научился, пошел поплавать, да и утопился. Вот и тебя дурнем-то не назвать. Ума – два гумна, да баня без верху. Токмо ум у тебя сам по себе, а голова сама по себе. И не три, не три бороду-то. Сама зрю, что волос пробивается, а проку?! Ум ить не в бороде, а в голове! Не зря про таких как ты сказывают: под носом взошло, а в голове не посеяно. Али ты и впрямь помыслил, будто ты – ума палата?
– Как знать, может и палата!