Благие намерения
Шрифт:
Карин.Я не могу стоять опустив руки и смотреть, как у меня на глазах происходит несчастье.
Юхан.Значит, ты решилась?
Карин.Решилась? Это бы означало, что я хоть секунду колебалась.
Юхан.В таком случае спокойной ночи, Карин.
Карин.Спокойной ночи.
Наклонившись, она быстро целует его в щеку и хлопает по руке, после чего собирает листки, засовывает их обратно в конверт, который помещает в большой конверт, тот в свою очередь кладет в ящик тумбочки и поворачивает ключ. Потом фру Карин
Юхан Окерблюм долго не может заснуть — во-первых, через каждые три часа ему нужно опорожнять мочевой пузырь, во-вторых, ноет левый бок, в-третьих, несильно, но упорно болят колено и бедро, вероятно, предвещая перемену погоды. Лампа в изголовье погашена, но сквозь роликовую штору пробивается бледный свет уличного фонаря, образуя причудливые тени на потолке: я не плачу, но я в отчаянии.
Хенрик Бергман заканчивает вечернее воскресное богослужение в средневековой церкви в Миттсунде. Тихий вечер в середине июня. Из-под облаков светит солнце, окрашивая невысокую башню и кроны лип. От блестящего зеркала маленького озера тянет холодком. Церковные ворота, недавно просмоленные, издают терпкий запах. Дорожки разрыхлены граблями, могилы прибраны, тишина. С разных сторон слышится кукование кукушки.
Хенрик снимает сутану, вешает ее в покрытый желтой олифой шкаф, стоящий в ризнице, и садится за стол, за которым церковный староста подсчитывает вечерние пожертвования. Времени это занимает немного, так же как и занести цифру в книги. «Я посижу еще немного», — говорит Хенрик. «Не забудьте запереть, — напоминает староста. — Я оставлю ключ на обычном месте. Спокойной ночи, пастор». — «Спокойной ночи». И Хенрик остается один.
Чуть позже он стоит на берегу озера, всматриваясь в бледный покой. Сумерки прозрачно-светлы. Никто не говорит, никто не отвечает, никто не молится и никто не слушает. Хенрик один.
Еще позднее он сидит в комнате для гостей у настоятеля Миттсунды. Пасторша принесла ему молоко и бутерброды на хрустящих хлебцах. Хенрик пьет и жует. Потом встает, зажигает керосиновую лампу и замирает, вслушиваясь; одиночество — открытая рана.
Из столовой доносятся приглушенные голоса и смех. Настоятель пригласил к ужину гостей.
Бессонница. Встать на рассвете, побриться, умыться, одеться и выйти на пригорок. Моросящий дождик, ласковый ветер. Одуряющие запахи сада. Шумят вязы. Хенрик стоит не шевелясь. Больно. Он делает несколько шагов. Это причиняет такую же боль. Невозможно, чтобы было так больно, ведь это боль не физическая. Безмолвие. Изоляция. Вне.
Вдруг на посыпанной гравием дорожке раздаются шаги. Хенрик оборачивается. К нему приближается человек: высокий лоб, зачесанные назад волосы, широкие скулы, курносый нос, пухлые губы, волевой подбородок, широкие плечи, энергичные движения, легкая походка, — он протягивает руку Хенрику, смотрит на него сияющими глазами. Хенрик мгновенно узнает подошедшего: это Натан Сёдерблюм, профессор богословия, занимается богословской энциклопедией, студенты его боготворят, по всей вероятности, он в скором времени станет архиепископом, международная известность, смертельная угроза академическим интригам. Музыкант. На нем мешковатые брюки, жилет расстегнут, рубашка без пристежного воротничка, потертый шерстяной жакет.
Натан
Хенрик.Доброе утро, профессор. Да, не спится.
Натан Сёдерблюм.Белые ночи? Или душа?
Хенрик.Скорее душа.
Натан Сёдерблюм.Я слышал твою вчерашнюю проповедь.
Хенрик.Вы были в церкви? Я не видел…
Натан Сёдерблюм.…нет, ты меня не видел, зато я видел тебя. Я сидел рядом с органистом. Мы несколько часов подряд играли прелюдии Баха, по очереди нажимали на педали и играли. Тебе известно, что старик Мурен один из наших великих музыкантов? Да, ну а потом я подумал, почему бы не остаться и не послушать тебя.
Хенрик.Какое счастье, что я об этом не знал.
Натан Сёдерблюм.Да, может быть.
Профессор останавливается и ловко набивает трубку. Несмотря на моросящий дождь, трубка вспыхивает сразу. Ладони у профессора широкие, с выступающими жилами. Трубка курится, жалобно попискивая.
Хенрик.Мне повезло — получил временную службу на лето. Я, естественно, еще не созрел для выполнения этой задачи, но настоятель приветлив и не жалуется. Не думаю, чтобы моя вчерашняя проповедь была особо… Я все переписываю и переписываю. Я отчаянно недоволен результатами. Мне намного легче совершать крестины и отпевания. Не надо готовиться. И я вижу паству вблизи. И тогда слова рождаются сами собой. Простите, я что-то разболтался.
Натан Сёдерблюм.Продолжай, продолжай.
Но Хенрик молчит. Он понял, что слишком много наговорил, и потому смущен. Мужчины медленно поднимаются к калитке и к узкой тропинке, ведущей к церкви и кладбищу. Профессор дымит трубкой. Пляшут комары.
Натан Сёдерблюм.Я временно живу вон в том флигеле. Настоятель, мой старый приятель со студенческих лет, предложил мне приют. Мне надо закончить книгу. В Уппсале слишком шумно.
Хенрик.А о чем вы пишете, профессор?
Натан Сёдерблюм.Ну, это не так просто сказать. Пишу о том, что Моцарт являет Бога. Что художники доказывают присутствие Бога. Вот так приблизительно.
Хенрик.Это действительно так?
Натан Сёдерблюм.Меня не спрашивай.
Хенрик.Для меня Бог — это отсутствие, молчание. Я говорю, а Бог молчит.
Натан Сёдерблюм.Это неважно.
Хенрик.Неважно?
Натан Сёдерблюм.Ты пришел в мир, чтобы служить людям, не Богу. Если ты забудешь эти стенания о присутствии Бога, об отсутствии Бога и направишь все свои силы на служение людям, твои дела будут Божьими делами. Не умаляй самого себя, непрерывно лелея собственную веру и собственные сомнения. Ты не можешь желать ясности, надежности, понимания. Попробуй осознать, что Бог есть часть своего Творения, точно так же, как Бах живет в своей си-минорной мессе. Ты интерпретируешь нотную запись. Иногда она бывает таинственной, это неизбежно. Тогда ты даешь звучать музыке — и являешь миру Баха. Читай ноты! И по мере сил играй по ним. Но не сомневайся в существовании Баха и Создателя.