Благие намерения
Шрифт:
Люба молча кивнула.
– Почему ничего не сказала?
– Папа запретил. Он сам велел, чтобы мы с Родиком возвращались домой и всем сказали, будто он знакомого встретил. Бабаня, я не виновата, я же сделала так, как папа приказал.
– Никто тебя и не винит. Ты послушная девочка и очень сильная. Я тобой горжусь.
– Почему я сильная? – удивилась Люба.
– Потому что ты целый день все знала и молчала. И Родислав молодец, не выдал тебя, а, наоборот, помог, поддержал в трудную минуту. Настоящий товарищ. Очень хороший мальчик.
Всю оставшуюся дорогу Анна Серафимовна молчала, но прижавшаяся к ней Люба
К сыну Анна Серафимовна пошла одна, велев Любе и Родику тихонько сидеть в коридоре и не шуметь. Николай Дмитриевич лежал на койке бледный до синевы, но, увидев мать, обрадовался, и Анна Серафимовна отметила, что глаза у него блестят живым и отнюдь не лихорадочным огнем.
– Как ты, сыночек?
– Да я в порядке, мам, – бодро ответил Николай Дмитриевич и с азартом принялся рассказывать матери о том, что произошло. Разумеется, без подробностей, коротко, скупо, как и положено настоящему офицеру.
Анна Серафимовна слушала и одновременно ужасалась – ведь могла сына потерять! – и гордилась своим ненаглядным Николенькой. Она выложила в его тумбочку туалетные принадлежности, белье и продукты и предложила:
– Хочешь, я останусь с тобой? Я договорюсь с врачом, он разрешит.
– Да ну что ты, мама, не надо, – с улыбкой отказался Головин. – У меня все есть, и врачи здесь отличные, и медсестры внимательные, я без присмотра не останусь.
– Тогда мы поедем, поздно уже, нам бы на последнюю электричку не опоздать.
– Нам? – вздернул брови Головин. – Ты с Зиной, что ли, приехала?
– Что ты, Зина дома осталась с Томочкой, она плачет и причитает, куда ее с собой тащить. Со мной Любаша приехала и Родик.
– О! – радостно воскликнул он. – Так ребята с тобой? Чего ж они не заходят? Позови-ка их, пусть зайдут ко мне.
Ребята робко вошли в палату. Люба ожидала увидеть картину, похожую на ту, которую она видела в кино про войну, когда показывали раненых в госпитале, и уже заранее испугалась, но все оказалось совсем не так и вообще не страшно. Отец лежал в палате один, все его ранения были скрыты под одеялом, а лицо веселое и оживленное, хотя, конечно, бледноватое.
– Ну, герои, выражаю вам устную благодарность, молодцы, не подкачали. А тебе, Родислав, отдельное спасибо за дочку. Я знал, что могу тебе Любашу доверить, и ты мое доверие оправдал. Кстати, Петр Семенович, участковый, очень вас хвалил, говорил, что вы толково все объяснили и место на карте очень точно указали, ему даже искать не пришлось. Одним словом, молодцы, ребята!
Потом он спросил, как там дома, как мама, как Тамара, передал всем привет и велел побыстрее возвращаться, а то и правда последняя электричка уйдет, как потом до поселка добираться?
На обратном пути Анна Серафимовна была уже куда спокойнее насчет сына, ведь она своими глазами видела,
– Ох, не надо было мне Тамару с матерью оставлять, – расстроенно приговаривала она. – Зина у нас такая взрывная, чуть что – сразу в крик, в панику, а Томочка к матери совсем без уважения относится, да и грубовата она. Скажет что-нибудь не так – и все, конец, Зина с собой не справится, не дай бог еще ударит Тамару, а та ведь ни за что на свете не простит. А то и ответить может. Господи, не передрались бы они там одни-то!
Бабушкина нервозность передалась и Любе, которая куда лучше Анны Серафимовны знала, до какой степени неуважительно относилась сестра к их маме. Тамара за глаза могла назвать Зинаиду Васильевну не то что курицей безмозглой, а даже и дурищей безграмотной и постоянно подчеркивала мамину нелюбовь к чтению и вообще к приобретению каких бы то ни было знаний помимо тех, которые у нее уже были.
– Ну ты посмотри, – насмешливо говорила Тамара Любе, когда мама, придя с работы, надевала красивый атласный халат, бледно-голубой с драконами, и ложилась на диван с компрессом на лбу, обрамленном заботливо наверченными кудрями, – можно подумать, что у нее голова болит. Чему там болеть-то? Мозгу – как у бабочки. Это она папу так ждет, лежит, как Даная на картине, изображает интересную бледность и благородную мигрень. Ну елки-палки, если ей заняться нечем, если время свободное есть, так лучше бы книжку почитала, все больше пользы, чем так-то валяться. Вот дурища-то!
– Ты что, Тома, – каждый раз пугалась Люба, – разве можно так про маму говорить?
– А что я такого говорю? – искренне удивлялась каждый раз Тома. – Я же не говорю, что мамка у нас плохая, она очень хорошая, добрая, жалостливая. И красивая к тому же. И папу любит, и нас с тобой. И Бабаню. А то, что она глупая и необразованная курица, – так это же правда. Разве нет?
И Люба не находила что ответить. Да, Бабаня, пожалуй, права, Тамара с такими взглядами может не вынести маминых истерических причитаний и вывалить ей прямо в лицо все, что думает. Вот ужас-то будет!
Они вышли из электрички, которая с прошлого года ходила аж до самой Калуги и делала остановку прямо возле поселка, и чем ближе подходили к дому на улице Котовского, тем ярче картины одна другой страшнее рисовались Любе. То ей чудилось, что вот-вот навстречу им из-за угла выбежит разъяренная Тамара, скажет, что мама ее ударила или, того хуже, избила и она, Тамара, навсегда уходит из дома. То виделось, что мама заперла нагрубившую ей дочь в сарае, и теперь их ссора – это уже на всю оставшуюся жизнь, и никогда больше мать и дочь слова друг другу не скажут, и в семье навсегда повиснет тяжелое молчание. То Люба вдруг начинала бояться, что Тамара не сможет успокоить маму, и мама все это время, пока они ездили в районную больницу и обратно, плакала и убивалась, и ей стало плохо с сердцем, а Тамара проглядела приступ, посчитав, что мама опять притворяется, как с мигренью, и теперь, когда они вернутся, окажется, что мама… Ой, даже мысленно произнести это слово Любе страшно. Пока Родик шел рядом, она еще держалась, но как только он попрощался и свернул к себе на улицу Щорса, Любе показалось, что у нее из-под плеча выдернули опору, и если что-то плохое случится, она ни за что не выдержит и просто умрет от горя.