Благими намерениями
Шрифт:
— А я тебя знаю… — Увидев огонь, старушка перестала мучить свое огниво и откуда-то из темноты вынырнула ее сухонькая, скрюченная рука, больше похожая на птичью лапку, в которой бабушка держала какую-то плошку.
Над плошкой заиграл огонек, лишь чуть больший, чем от зажигалки. Но стало светлее. Бабушка поставила свой светильник на такой же ветхий, как она сама, стол и указала мне на стоящий рядом чурбачок:
— Ты садись, а я поесть соберу…
— Не надо! — Я замотал головой. Не хватает еще объесть эту старушку, еле сводящую концы с концами! — Вы, бабушка, простите, что я тогда… Ну, что грубо так с вами… Нам за полицаев себя выдать надо было…
— Бог простит! — отрезала она, все же направляясь куда-то за пределы светового круга. — Вам, сынки, все Бог простит за то, шо клятых германцев бьете…
— Бабушка…
— Кожешихою меня звать, — перебила она меня.
— Бабушка Кожешиха, — я присел на указанный чурбачок, — я насчет своих ребят спросить хотел…
— То за тех двоих, шо за хатой Семки-старосты, — Кожешиха, произнеся имя старосты, от души сплюнула на пол, — постреляли?
«Постреляли!» — у меня, хоть я и был готов к этому и не особо рассчитывал на то, что ребята живы, что-то оборвалось внутри. Одно дело — предполагать, что они мертвы, и совсем другое — когда это подтверждают те, от кого хоть каким-то уголком разума надеялся услышать другое.
— О них. — Я собрал волю в кулак и кивнул.
— Ох, сынок… — Бабушка поставила на стол глиняную миску с парой тонких кусочков хлеба, кувшин и тоже присела, подперев сморщенное лицо руками. — Люди говорят, шо там много германцев полегло. Злые они тогда были — шо твои псы… Собрали всех перед церковью, та все спрашивали, хто в них ночью стрелял. Офицер у них там был — высокий такой, — так он и нас всех пострелять грозил…
— А вы что? — спросил я. — Ну, люди что отвечали?
— А шо люди скажут? Хто вас видел — так и говорили. Шо пришли полицаи какие-то, зашли до старосты…
Не зря, значит, я весь этот спектакль разыгрывал! На душе полегчало. Честно говоря, не ожидал, что здесь СС окажется… Знал бы — черта с два я сюда вообще бы сунулся. Единственное, что хоть как-то успокаивает, — если бы не тот маскарад, то вполне мог бы, вернувшись сейчас, застать здесь груду пепла с обгоревшими трупами. С «электриков» станется… А так удачно обратил все подозрения на полицаев. Пусть теперь немцы этих шакалов прессуют, отфильтровывают от подонков еще больших подонков…
— …А хлопцев твоих забрали. — Голос Кожешихи вывел меня из раздумий. — Один еще жив был…
— Кто? — встрепенулся я и чуть не забыл, что говорить следует тихо.
— Та я откуда знаю?
— Куда их увезли? — Я даже подался вперед, чуть не завалив и без того держащийся только на честном слове стол.
— Та я ж говорю, как германцы поехали, то под вечер уже полицаи пришли. Так они тех двоих — и мертвого, и того, шо живой, — на воза положили и куда-то на Тучин повезли. В сторону Тучина.
— Спасибо вам, бабушка Кожешиха! — Я поднялся из-за стола. Задерживаться здесь смысла уже нет — больше, чем узнал, я уже не выспрошу. Главное — хоть один из ребят жив! Хотя, мелькнула мысль, возможно, для него было бы лучше умереть… Но эту мысль я быстро загнал поглубже и улыбнулся бабушке. — Спасибо вам!
— Да куда ж ты?!! — всплеснула она руками и придвинула ко мне миску со скудным угощением. — Хлеба поешь, сынок!
— Я бы поел, бабушка… — Нехорошо обижать старушку, но объедать ее… — Только мне до рассвета еще много пройти надо.
Когда я уже стоял на пороге, Кожешиха вдруг прекратила сокрушаться о том, что впервые из ее дома гость ненакормленный уходит, и сказала:
— Ты, сынок, сюды не приходи больше. Один из полицаев, сама слышала, говорил, шо скоро какие-то «эйнзацы» приедут и горячо партизанам придется…
Я застыл как вкопанный. Айнзацкоманда? Сюда?!! Да они первым же делом перевешают тут всех без разбору — имеет человек какое-то отношение к партизанам или нет! И им ведь абсолютно без разницы — выдавали мы себя за полицаев или нет. Даже спрашивать не будут! «А чего ты ожидал после своих художеств?» — спросил самого себя. Ведь и так здесь охота на партизан объявлена. Лес прочесывают… Эсэсовцев вон подогнали… Кстати, а сами те эсэсовцы, которых мы постреляли, не из айнзацкоманды? Впрочем, какая уже разница?
— Бабушка Кожешиха, — я повернулся и посмотрел в часто моргающие, подслеповатые старушечьи глаза, — у вас родственники есть?
— Та какие там родственники! — махнула рукой она. — Муж еще в ту войну пропал, сыны в двадцатом где-то под Киевом полегли…
Я помолчал, дивясь этой женщине, которая потеряла всю свою семью. Потеряла на войне. И явно муж ее воевал в Первую мировую по другую сторону фронта, а дети — в войске Пилсудского. Муж, скорее всего, пал от русской пули в Первую мировую… Дети — от шашек буденновцев, гнавших Пилсудского от Киева до самой Польши… А вот она помогает мне, советскому партизану… Можно сказать, преемнику тех самых русских солдат и буденновцев…
— Вы, бабушка, утром соберите самое необходимое, — сказал я дрогнувшим голосом, — и уходите в лес. И людям, всем, кому можно доверять, передайте, чтобы уходили. В лес, по родственникам… Главное, чтобы не оставались здесь.
— Та куда ж я, старая, пойду? — всплеснула руками Кожешиха.
— Айнзацкоманда приедет сюда, чтобы уничтожить село. — Глядя прямо ей в глаза, я чеканил слова. — Повесят, а может, и еще хуже, всех. Сожгут все. И правых, и виноватых.
— Та шо ж они — не люди… — запричитала Кожешиха.
— Не люди, — кивнул я. — Это не те немцы, которые в четырнадцатом были. Это — не люди.
— Не пойду я, — покачав головой, махнула рукой бабушка. — Людям передам, а сама — не пойду. Пожила уже свое. А ежели убьют меня, то на том свете хай черти их за это лишний раз вилами штрикнут!
— Бабушка, самоубийство — это тоже грех, — напомнил я. — В лесу вы, может, выживете, а здесь…
И самое паскудное — я не мог ей указать на то место, где расположился наш отряд, а она даже не попросила у меня этого. Я ведь и сам понимаю, что обрекаю эту старушку на верную смерть… Сколько шансов у нее выжить в лесу? Пусть не одной, а с остальными односельчанами? Не намного больше, чем если она дождется прихода карателей. Но как я скажу ей, где находится отряд, если среди местных может оказаться такой, кто тут же побежит с докладом к немцам? Или она сама, увидев мучения оставшихся (а такие будут!) односельчан, не выдержит и, чтобы спасти их, расскажет немцам?