Благородный призрак
Шрифт:
– Уйдите! Прошу вас, уйдите!– прокричал он резким каким-то высоким не похожим на него голосом и снова уронил голову на скрещённые руки.
– Да что вы все вокруг него столпились, словно на чудо глядите!– выкрикнул из задних скамей Эмиль. – Все же знают, что он пьёт даже не скрываясь, а теперь он просто пытается оправдать себя!
– Замолчи, Эмиль!– медленно поворачиваясь к юноше, сказал один из студентов, первым подошедших к Георгу. Студента звали Калле. – Ты прекрасно знаешь, Эмиль, что ты был виноват в сегодняшней ссоре и должен повиниться перед нашим товарищем и другом.
– Другом?– насмешливо сузил глаза Эмиль, – с каких это пор он стал прозываться вашим другом.
Калле и другие студенты не удостоив его ответом, снова придвинулись к недвижимому Георгу. Тот приподнял голову и взглянул на собравшихся вокруг него молодых людей.
– Спасибо вам, друзья! Спасибо тебе, Калле Карлссон, никогда не думал я, что вы сможете принять меня. Особенно… особенно теперь…
Но Калле перебил его:
– Я и многие из нас знавали тебя с лучшей стороны. Ты всегда был молчуном, и хоть мало кто из нас заговаривал с тобой, мы все видели, что ты благородного нрава. Ты всегда защищал обездоленных и нищих на улицах, когда мы же, бывало, дразнили их. Прости меня и товарищей моих за невнимание, которое мы оказывали тебе все эти годы. Мы отлично понимали, что ты был лучшим из нас как и в учении, так и в нравственности. Мы завидовали тебе. Прости нас, если сможешь. и именно одиночество вызвало к жизни твою болезнь. Я понимаю это и не осуждаю тебя. Скорее ты должен нас проклинать, а мы не в праве обвинять тебя в чём-либо. Я так считаю. Человек двадцать или тридцать поддержали Калле громким четырёхкратным «ура». Георг сел на скамье и протянул Калле руку:
– Я ценю Ваше расположение ко мне,– сказал он, избегая обращаться к Калле на «ты», хотя они были примерно одного возраста. Ему всегда нравился этот юноша с большими умными глазами, высоким лбом и русыми волосами, но он всегда боялся первым подойти и заговорить с Калле, а тот почти никогда раньше не заговаривал с ним. Но теперь как и прежде Георгом овладела странная робость.
Калле пожал протянутую руку и без дальнейших разговоров сел рядом с ним на скамью. повлекло Но вот вошёл профессор философии.
Начался экзамен. Но тут Калле поднял руку.
– Да, Карлссон?
– Простите, профессор, но можно первым будет отвечать Георг Эрикссон.
Профессор вопросительно поднял брови, но Калле опередил его:
– Дело в том, что Георгу сегодня не здоровится. Он сам мне об этом сказал. И я прошу, чтобы Вы первым спросили его.
– Но господин Эрикссон сам мог бы сказать мне это. Я не понимаю, почему Вы, Карлссон, просите за него.
Но Калле, не капли не смущаясь, ответил:
– Вы же отлично знаете как и мы Георга. Он и слова-то лишнего не вымолвит.
– Господин Эрикссон, поведайте нам то, что вы выучили за последний год обучения, и я отпущу Вас.
Поднимаясь со скамьи, Георг прошептал одними губами: «спасибо».
Он начал говорить, и все заметили, что голос его стал каким-то дрожащим, неуверенным и то и дело звенел то ли от слёз, то ли от гнева. Сам Георг не помнил о чём спрашивал его профессор, и что он сам говорил. Только два лица стояли перед ним: ненавистное лицо Эмиля, и добрые глаза Калле, который то и дело дружелюбно кивал ему и ободряюще улыбался. Но вот его голос стал ровнее и увереннее, и Георг конце концов благополучно сдал экзамен, хотя не так блестяще как надеялся и потом долго ещё подозревал, что ни будь рядом Калле, который всем своим видом пытался поддержать и ободрить его, он бы никогда не выдержал этого экзамена, потому что в голове его после утреннего происшествия царил невообразимый сумбур.
Именно тогда Георг понял, что должен лечиться. Когда студенческий год закончился, он на несколько недель лёг в больницу. И именно Калле навещал его почти каждый день. Калле оказался умным начитанным юношей, и они подолгу беседовали то в душной палате, то в больничном садике. Оказалось, что Калле живёт далеко на севере Шпицбергена, что он сын простого крестьянина, а в Уппсалу попал благодаря своим знаниям и уму. Георг очень сдружился с Калле и когда, наконец, собрался уезжать домой, уговорился непременно встретиться с ним. Но им так и не удалось встретиться при жизни, уж очень далеко они жили друг от друга.
Но вот прошло время. Георг сдал последний экзамен и возвратился в родную усадьбу. К тому времени он, казалось, излечился от своего пьянства и зажил в своей родовой усадьбе, сочиняя небольшие рассказы и повести. Писал он всё больше о «лишних» людях: о нищих бродягах, о странствующих музыкантах и актёрах, о людях, покинувших родной дом в погоне за счастьем, о борющихся с пьянством одиночках. И никто и не подозревал, что он описывает свою душу, свой характер, свои проблемы. Но произведения его издавались плохо, и постепенно в душу Георга закралась идея отправиться самому по белу свету.
Но прошло ещё несколько лет, прежде чем он покинул родную усадьбу. Так минуло ему двадцать пять лет. Карл отучился в Уппсале, женился и уехал из родного дома, Юхан приезжал из Уппсалы на праздники, а сестёр выдали замуж. В доме стало как-то сразу пусто и холодно. Но вот, наконец, Георг решился отправиться за границу. Он купил билет на пароход до Италии и отплыл из Швеции.
Три года странствовал Георг. Сначала он посетил Италию, потом Испанию, Францию, Швейцарию, Канаду, Голландию, Данию и Норвегию. Везде он скупал книги по литературе и философии. В те годы он неожиданно для себя начал писать стихи. Целыми ночами просиживал он за столом, склонившись над листом бумаги, на котором старательно выводил стихотворные строки. Но всё это время не оставляла его глухая тоска. Он и сам не понимал, почему тосковал: то ли по дому, по семье, по родине? За всё это время он ни разу не притронулся к спиртному. Может, тоска по прежним пьяным увеселениям терзала его душу. Но как бы там ни было он возвратился на родину. Вернувшись домой он узнал, что отец его серьёзно болен и поспешил проститься с ним.
– Сынок,– сказал умирающий, беря руку Георга в свою. Георг растрогался, ведь прежде отец никогда не называл его «Сынок», считая подобные ласковые словечки бабьими уловками.
– Сынок,– повторил отец, – Я слышал, что за беда приключилась с тобой в Уппсале. Никогда раньше я не говорил с тобой об этом. Зная твою слабость к спиртному и твою паталогическую страсть к приключениям я говорю тебе теперь: что бы не случилось, в какие долги бы ты не залез, никогда, слышишь, НИ-КОГ-ДА не продавай наше имение. всегда возвращайся домой. Помни одно: у каждого человека должен быть дом, дом, в который можно вернуться, зная, что он всегда открыт для тебя и ждёт своего хозяина. И, думается мне, ты должен жениться.
– Нет, отец, жениться я не хочу. И… и не могу. Боюсь я, что болезнь моя вновь может возобладать надо мной. Зачем же обрекать женщину на жизнь с таким беспутным мужем, как я. Ты знаешь, отец, что в душе я философ, и мне нужны, просто необходимы, новые впечатления. Я хочу увидеть жизнь, полную, настоящую жизнь! Хочу видеть и общаться с людьми. Я жажду общения, простого человеческого общения, чего я был лишён все эти годы в Уппсале. Ведь, будь у меня хоть один настоящий друг, разве я начал бы пить.– он рассмеялся холодным резким смехом и продолжал, разгорячённый: – Я молил Господа Бога нашего, чтобы он дал мне совет, подал бы знак, как и какой дорогой мне следовать. Ты хорошо знаешь, что я всегда прилежно ходил в церковь каждое воскресенье и исполнял все заветы божьи. Но нигде я так горячо не молился как в уппсальских храмах и в те часы, когда лежал с головной болью в постели. Я молился и когда лежал пьяный в пустом доме. Я плакал и просил Господа указать мне верный путь. И вот путь нашёлся сам собой. Я отплыл за море. Три года я провёл в скитаниях по разным странам и городам. И что?! Я думал, что за границей найду родственные души, с кем бы я мог поделиться своими мыслями. Но нет, и там не нашёл я ни друзей, ни счастья! За всё то время, я ни разу не притронулся к спиртному. И что?! Что дало мне это? Дни гнетущей давящей тоски и одиночества, беспросветные часы уныния. Ни этого я искал. Искал я друзей, а обрёл лишь пустоту. И я уже не молился, а проклинал Господа за свою судьбу. Но. Но теперь…– он оборвал себя на полуслове, взглянув на отца. Лицо его покрылось холодной испариной, а губы беззвучно шевелились. Георг воскликнул про себя: «Какой же я дурак. Так раскричался о собственной судьбе, когда отец мой лежит при смерти! Идиот!» хотя отец его совсем не был похож на умирающего: немолодой, но ещё не старик, он лежал сейчас на широкой кровати, ужасно бледный, но с ясным взором тёмных глаз, лицо его не было измождено болезнью, хотя доктор и сказал, что жить Эрику Эрикссону остаётся недолго.
Конец ознакомительного фрагмента.