Благословение
Шрифт:
Питер ответил обиженно и укоризненно.
– Ну, если ты собираешься говорить с такой враждебностью…
И тогда вмешалась Джилл.
– Первый раз я вижу вас обоих вместе, первый раз, представьте себе, я так долго мечтала об этом – и вы ругаетесь! Это невероятно! Вы действительно ругаетесь! Я пыталась представить… – Она замолчала. – Я совершенно подавлена. О, почему вы не поженились и не воспитывали меня вместе? Не воспитывали своего собственного ребенка? Почему? О, я даже не знаю, что говорю. Но посмотрите, что из этого
Дженни повернулась к Питеру, его румянец был каким-то неестественным, словно новая кожа, появившаяся на месте обгоревшей. Под прикрытыми веками его глаза блеснули. Она видела, что он был подавлен и не мог ничего ответить, и в какой-то миг ей показалось, что она поняла, о чем он думает: стеклоочистители, мерно двигавшиеся под дождем на темной улице, и его собственные слова: «Дженни, Дженни, не беспокойся, я обо всем позабочусь». И в эту же секунду жалость к нему и к ним обоим сменила злость.
У Джилл хлынули слезы, и она поглубже забралась в кресло, повернувшись к Дженни профилем, чувствуя унижение, как и любая женщина на ее месте, оттого, что расплакалась при всех. Молчание, воцарившееся за украшенным цветами столом, прерывалось только взрывами хохота где-то в середине зала. Расстроенные тем, что причинили боль Джилл, Дженни, и Питер не осмеливались взглянуть друг другу в глаза.
Наконец Джилл вытерла глаза и выпила глоток воды. Дженни покорно ждала. Румянец Питера еще не прошел, но он начал говорить очень осторожно, как будто обращался куда-то в воздух.
– Это слишком тяжело для всех нас. Я ведь знал, что так будет. Было глупо с моей стороны ждать, что все может пройти гладко. – Никто не ответил ему. Его пальцы нервно барабанили по столу, словно он размышлял о чем-то. Затем, нарушив молчание, он обратился к Дженни: – Ресторан – это не место для разговора по душам, – продолжал он. – Я знаю, вы с Джилл поссорились во время вашей встречи, потому что она хотела вернуться в твою квартиру, а ты воспротивилась этому. Довольно странный повод для ссоры! Может быть, если ты прояснишь все, это поможет нам.
Джилл ответила, обращаясь на этот раз к Дженни и бросая на нее напряженный, почти вызывающий взгляд.
– Все было не совсем так. Точнее сказать, это произошло не потому, что я хотела быть там, а просто потому, что я хотела знать, почему я не могу бывать там.
Почему я никогда не должна обращаться к тебе, а только ждать, пока ты позвонишь мне. Ты воздвигла стену между нами. Это напоминало и напоминает берлинскую стену.
«Да, – подумала Дженни. – И я, как житель Берлина, попала в западню. Поймана. Загнана в угол». И еще раз терпеливо и настойчиво она попыталась отстоять свои права.
– Иногда мне кажется, что право на личную свободу утратило свою силу. Почему нельзя просто сказать, что у меня есть свои на то причины?
– В таких обстоятельствах этого не достаточно, – твердо сказала
На какой-то миг Дженни закрыла лицо холодными руками.
– Ах, неужели ты не видишь… Неужели ты не можешь принять меня такой, какая я есть?
Питер очень мягко спросил:
– Можно откровенно спросить тебя кое о чем, Дженни? Ты, наверное, замужем? И дети есть? Все дело в этом?
Она подняла голову.
– Нет. Ни то, ни другое.
– Тогда ты свободна, как и я.
В зале было тепло и не очень многолюдно, но у Дженни было такое ощущение, что ее окружало слишком много людей. Она почувствовала головокружение; возможно, это все из-за выпитого вина.
– Тогда ты совершенно свободна, – снова повторил Питер, повысив тон, что прозвучало как вопрос.
Дженни было плохо. Это, должно быть, отразилось на ее лице, потому что Питер перестал изучающе смотреть на нее. «Я не могу больше вынести этого, – подумала она. – Я не могу довериться этим людям. Я никогда не смогу рассказать им правду. Они будут мучить меня и изводить, пока не узнает Джей. Они будут делать это в любом случае».
Ей нужно было спасаться бегством от них, убежать, закрыть за собой дверь. Она поднялась, надевая свой жакет, который висел на спинке стула.
– Я не могу больше оставаться, – отрывисто произнесла она. – Не могу. Разве вы не видите, что мне плохо? – И, повторяя «простите, простите, я не могу больше оставаться», она вышла, почти выбежала, проскочила мимо немногих прогуливавшихся в пустом вестибюле, совсем как ее дочь, которая убежала от нее в тот день.
На улице шел снег. Низкие тучи над небоскребами казались светло-коричневыми там, где их освещали городские огни. «Мне бы хотелось оказаться в самолете и лететь над этими облаками, – прошептала она вслух, – как хорошо было бы подняться высоко и улететь далеко-далеко, в другое место». Вместо этого она села в первое попавшееся такси, остановившиеся у тротуара, открыла окна, чтобы врывался свежий ветер, дала водителю деньги и, не дожидаясь сдачи, побежала по лестнице в свою квартиру.
В спальне все было разбросано. Она так быстро одевалась, чтобы не опоздать, что ее одежда, которую она надевала на работу, не была убрана и теперь лежала там, где она ее бросила: юбка на кресле, блузка на другом кресле, туфли на полу посередине комнаты вместе с содержимым портфеля, который упал с кровати. Рассыпавшиеся бумаги валялись на кровати и на полу. Она перешагнула через них, не поднимая ничего, сдернула покрывало с кровати и, скинув с себя все кроме бюстгальтера и нижней юбки, упала на кровать.