Благословенная тьма
Шрифт:
– Добрались, слава Тебе, Господи, – изрек он совершенно непоследовательно, позабыв, что только что отрицал существование Того, Кого славил.
Протодьякон автоматически перекрестился.
– Неловко будить людей, – заметил он.
– Некого будить-то, – ответил Ступа. – Хата давно пустая – ночуй, сколько хочешь.
– А другие? Да есть ли тут вообще кто живой?
– А как же, – усмехнулся тот. – Поутру и познакомишься. Бывай, отчаянный ты человек, неразумный…
Пантелеймона его слова неприятно поразили:
– Что это значит – «бывай»?!
– Вот именно что не задержусь. Гони гонорар, – он снова удивил протодьякона неуместным в своих устах словом.
Челобитных, хоть и был – назовем вещи своими именами – убийцей, воспитывался в православной вере, а потому всерьез обеспокоился судьбой этого дремучего, не очень понятного человека.
– Постой, – сказал он. – Тебе же передохнуть нужно, надорвешься. Здоровье-то у тебя, как ни крути, всяко не особенное… того оно, сам понимаешь…
Ступа нетерпеливо потер пальцами у него под носом:
– Деньги давай, – повторил он раздраженно.
– Погоди. – Пантелеймон, помявшись, полез в рюкзак. Он засветится, дело ясное, но не полностью. В принципе, а что особенного в том, что ученый отправляется в лихие и дикие места, будучи вооруженным? Он достал «стечкина», показал Ступе: – Проспишься нормально, а если кто сунется, я его встречу, как следует…
– Для себя побереги, – отреагировал проводник. – Застрелиться. Третий раз говорю: гони монету!
– Вот окаянный, – пробормотал Пантелеймон, не желая признаваться себе в том, что старается задержать Ступу не только из человеколюбия, но и из чувства самосохранения. Ему не улыбалась перспектива одиночной ночевки в пустой хате. Тем не менее, протодьякон вынул деньги, нехотя протянул Ступе. – Получи и проваливай, дурная голова.
– Дурная, да на плечах.
Ступа пересчитывал купюры. Что он видит, в этакой темени? Проводник, однако, видел прилично. Прямо кошачье зрение! Удовлетворившись, он сунул деньги в карман, повернулся и, ни слова не говоря, зашагал прочь.
– Подумай хорошенько! – крикнул ему в спину Пантелеймон.
Тот на секунду замедлил шаг, обернулся и приложил палец к губам.
Махнув рукой, Челобитных подхватил рюкзак и толкнул калитку, еле державшуюся на петлях. Вошел во двор, держа оружие наготове. Демонов он не ждал – готовился к встрече с людьми. Демоны – крайний случай; гораздо чаще оказывается, что за происками якобы нечистой силы скрываются обыкновенные человеческие существа.
Проводник оставался темной лошадкой. Никто не мог поручиться в том, что Ступа не состоял в сговоре с местными бандитами. Завлекал доверчивых самозваных ученых в ловушку и оставлял на расправу, имея долю как от жертв, так и от подельников.
Готовый ответить пулей на малейший шорох, протодьякон поднялся на крыльцо.
Все вокруг, однако, словно почуяло опасность и затаилось, не давая ему ни малейшего повода открыть стрельбу.
Пантелеймон осторожно взялся за дверную ручку, потянул на себя. Не заперто. Дверь распахнулась с тонким скрипом, распоровшим безмолвие. Пантелеймон включил фонарь. Он отнюдь не собирался считаться с суеверными страхами своего проводника-недоумка.
Луч света выхватил из темноты грязные сени, обстановкой больше напоминавшие городскую прихожую: драный плетеный коврик, вешалка, какой-то древний не то комод, не то бюро. Для полноты подобия недоставало только паркета: протодьякон ступал по темным от времени, занозистым доскам.
Он отворил очередную дверь и вошел в горницу. Здесь он обнаружил вполне жилую обстановку, но все было покрыто толстым слоем пыли, повсюду виднелась седая паутина. На столе – посуда с окаменевшими остатками пищи, чайник с протухшей водой, у печки кое-как свалены дрова. Керосиновая лампа; диван, на который страшно присесть – до того он грязен и пылен. Кто-то на нем давным-давно ночевал, пытаясь устроиться с комфортом: диван был застелен сбившейся простыней, и подушка с наволочкой, только вот стеганое одеяло словно было само по себе – скомканное, оно свалилось на пол.
На стене – остановившиеся ходики.
Маленький иконостас, от которого остались полочка и четверть свечи. Образа все давным-давно повынесли неизвестные.
…В другой комнате Пантелеймон наткнулся на человеческие останки.
Не скелет – мумифицированный мужской труп. Обнаженный; одежда была сложена рядом аккуратной стопкой, как будто покойный перед смертью разделся сам. Возраст мужчины не поддавался определению, но видно было, что это не мальчик, а господин в солидных годах.
«Господин», – мысленно фыркнул протодьякон.
Фонарного света не хватало, и Пантелеймон вернулся в первую комнату за лампой. Зажег ее, пошел обратно к мертвецу. Присел на корточки, дотронулся до клочьев темных с проседью волос. Присмотрелся к оскаленной гримасе – достоверно судить нельзя, но все говорило о том, что умерший скончался в страхе и ужасе. И никаких следов, позволяющих установить причину смерти, – ни ножевых, ни пулевых ранений; следов удушения тоже нет, и череп цел.
Отравление?
Экспертиза невозможна.
Сердечный приступ?
Тем более не проверить…
Но кто-то здесь явно успел побывать – либо свидетель кончины бедняги, либо некто, явившийся после. Вряд ли покойный самостоятельно вытянулся в струну и сложил на груди руки, после чего отдал Господу душу с выражением страха на лице.
Хотя кто его знает… Разделся же он перед этим – если только его не раздели потом, но зачем, если не взяли ничего, а просто сложили одежду рядом?
Челобитных обругал себя за примитивные мысли – «некто, явившийся после». Конечно, здесь наверняка побывала вся деревня, если в ней, конечно, есть кто живой, хотя как-то не похоже. Но это иллюзия: все население на месте, просто попряталось и затихло. Все всё видели, и все всё знают! Властям не сообщили, ибо власти далеко, и никто не желал с ними связываться. Здесь, скорее всего, вообще позабыли, как выглядит милиционер. Следствия не было, отпевания тоже наверняка не было.