Благословенны горные хребты (CИ)
Шрифт:
— Мой сигнал ничего не изменит, — грустно сказал Тошка. — Спасатели могут только сидеть на заднице ровно или встать с неё, чтобы походить вокруг собственного кресла. Подняться до вечера на пять тысяч метров они не успеют ни при какой погоде.
— Всё, — подытожил Крюк. — Спускаемся.
С вершины всегда чуть печально спускаться. Но тогда чувство было посложнее на порядок; я спускался и думал о канадцах и о лавине. Мы тоже могли попасть под эту лавину. Никто, даже такая потрясная машина, как Тошка, не предскажет в горах ничего точно.
— Дима! — крикнул мне Тошка. — Ты рассеян! Соберись!
— Ага! — крикнул я в ответ, и тут же моя нога соскользнула со скального выступа.
Я бы летел по склону кубарем, если бы не робот. Реакция и скорость на склоне у него были нечеловеческие — Тошка перехватил трос и поймал меня за руку своей обезьяньей ногой. Меня прямо в жар кинуло от облегчения, я вцепился в его лапищу, нащупал ногами опору — и услышал:
— Дима, «спешить» и «суетиться» — совершенно разные вещи. Соберись, пожалуйста.
— Холодно, — сказал я, и с минуту грелся об его мохнатый бок. После этого в голове что-то прояснилось, и тело стало слушаться лучше.
Мы спустились к небольшому плато, где осталась наша палатка. Палатка пропала, её снесло куда-то ниже; Кондратий крикнул, что видит метрах в двухстах внизу что-то оранжевое — надо думать, либо палаточный тент, либо рюкзак Тошки. Двигаться было очень тяжело — лёд казался страшно ненадёжным, а снег так скользил, что мы опасались, не вызовем ли новую лавину.
И холод становился нестерпимым. Ветер нёс град или жёсткую снежную крупу, всё вместе студило прямо-таки до костного мозга. Ужасно хотелось найти какую-нибудь расселину и пересидеть там бурю в относительном тепле и безопасности, но тем, внизу, было гораздо хуже.
Нас просто гнала мысль, что нам тут холодно, а они там умирают.
Оранжевое внизу оказалось Тошкиным рюкзаком. Ещё мы нашли рюкзак Кондратия, который застрял между камнями, но палатки нигде не было. А день катился к вечеру ужасно быстро — уже начинало смеркаться.
— Я опять его слышу! — крикнул Тошка, перекрикивая вой ветра. — Только СОС — и отключил рацию. У него уже нет сил говорить долго. Но мы довольно близко.
Думать было тяжело, мы выбивались из сил — но я подумал, что канадцы для нас уже свои и спасать мы их собираемся не просто как альпиндяев, попавших в беду, а как своих. И что это каким-то образом сделал Тошка, хотя он, вроде бы, и не говорил ничего особенного.
— Темнеет же! — крикнул Кондратий. — Мы ни хрена ж не найдём!
— Найдём! — отозвался Крюк. — Тошкин пеленг!
— Тёмное пятно ниже и левее — это парка канадца с рацией! — крикнул Тошка. — Мы их уже нашли!
И я подумал, что должно бы уже и отпустить, но не отпустило. Потому что было не видно, живы они там или нет.
Он был молоденький совсем, этот парнишка с рацией — года двадцать два, двадцать три, не больше. Он кожу ссадил на виске, скуле и ниже, кровь текла и замёрзла, вид у него был, как у замороженного зомби — и он пытался греть своего напарника, бородатого мужика заметно старше. А я никак не мог определить, имело ли смысл его греть, или там уже всё: лицо у бородатого было совсем отрешённое и пустое, как у мёртвого, снег колотил по нему, как по скале.
Тошка на молодого сильное впечатление произвёл — он даже встряхнулся, выпал из этой полумёртвой апатии замерзания. Кажется, думал, что галлюцинации начались — пока Тошка и Крюк ему не объяснили суть по-английски. Крюк лихо говорит по-английски после кучи международных экспедиций. Я-то — нет…
Парнишка что-то пробормотал, и Крюк перевёл:
— Брат его старший, опытный зубр, не повезло. А сам он впервые на такой горе, салажонок.
Мы младшего пересадили так, чтобы он прижимался к Тошкиной спине. С ним всё было ясно: нога ниже колена сломана вдребезги, кусок кости порвал брючину, кровь замёрзла. И мы с Крюком вправили кость, как смогли. Шины тут было, конечно, не найти — и мы примотали его ногу к рукояти ледоруба. Потом вкололи противошоковое и заварили ему чаю: он на нас смотрел, как на ангелов.
Пока Тошка занимался его братом.
Я знать не знал, что у Тошки внутри целая аптека, не чета нашим аптечкам — плюс операционная. Но он снял с груди пластинку с шерстью, а под ней оказалась совершенно неожиданная панель с подсветкой и крохотными дверцами или задвижками. Из одной такой дверцы он вынул скрученный пластиковый зондик, подсоединил к нему стерильную иглу из какого-то патронташа, где иглы лежали целыми обоймами — разрезал рукав парки на старшем и всунул эту иглу в его вену, быстро и чётко. А потом ввёл в другую руку, в мякоть, противосудорожное из одноразового шприца — и всё это комментировал по-английски, спокойным тоном. Я так понял, для младшего, чтобы тот не психовал особо.
А нам с Кондратием переводил Крюк:
— Говорит, что у старшего тяжёлое сотрясение мозга, кома, но видятся неплохие шансы. Сломаны три ребра, обе ноги, мягкие ткани, говорит, в паршивом состоянии — обморожение. Принимает меры.
Младший канадец прижимался к Тошкиной спине всем телом и щекой, кровь у него оттаяла, потекла, Тошка был весь в крови — но мы все видели, что ему совершенно не мешает. Он только время от времени просил младшего не делать особенно резких движений — так парень и не делал, совсем измотался и морально, и физически.
Его ногу Тошка посмотрел уже потом. На всякий случай — с ногой мы и сами более-менее справились.
А пока Тошка работал, мы рубили ледорубами нишу в толстом слое льда, поглубже. И потом устроили там нечто вроде временного лагеря: какая-никакая защита от ветра, всё-таки потеплее, чем на открытом склоне.
В эту нишу мы перенесли канадцев. Молоденький плакал из-за брата, но Тошка начал ему что-то говорить, и он успокоился потихоньку. А старший так и лежал, ужасно спокойно, как труп. Мороз к ночи упал лютый, хорошо за пятьдесят; если бы не Тошка, который всех грел, этой ночи без палатки на голом склоне никто не пережил бы, ни мы, ни канадцы.