Благоухающий Цветок
Шрифт:
Впрочем, с таким же успехом могло пройти уже пять месяцев, пять лет и даже пять столетий.
Ей казалось, что жизнь закончилась и отныне она обречена витать в пустоте, где нет ни времени, ни будущего.
В первую ночь, когда ее оставили одну в келье, она горько рыдала, не только испугавшись, но и утратив надежду.
Спасется ли она когда-нибудь из этого узилища, более неприступного и ужасного, чем обычная тюрьма?
Ей было известно, что монахини, вступая в закрытый орден, навсегда отказываются от мирской жизни, и если уж
Дядя и тетка поступили очень ловко, отправив ее из Гонконга в Макао на рассвете.
Она почти не сомневалась, что лорд Шелдон не сможет ее здесь отыскать.
Даже если он не поверит письму, которое ее вынудили написать, даже если А Ок передаст ему перышко лазоревой сороки, все равно он окажется перед непроницаемой стеной молчания.
Азалия была уверена, что монахини никогда не сплетничают и не болтают.
Настоятельница постарается лишить ее имени, как того желают дядя с теткой, и девушка отчаянно боялась, что рано или поздно ее упорство будет сломлено и у нее не останется иного выбора, как принять католичество и стать монахиней.
Первый ее день в заточении начался в пять часов, когда в монастыре зазвонил колокол, отзываясь гулким эхом в пустых коридорах.
Она услышала, как монахини торопливо направлялись к заутрене.
Их голоса, произносившие нараспев слова молитв, доносились откуда-то издалека.
В шесть часов открылась дверь, и пожилая монахиня принесла щетку и ведро с водой для уборки кельи.
Монахиня с ней не разговаривала, лишь показала знаками, что нужно делать, и Азалия поняла, что ей придется каждый день вставать на колени и дочиста выскабливать голые доски.
Тогда же эта самая монахиня забрала ее одежду, а вместо нее оставила черное хлопчатобумажное одеяние, бесформенное и уродливое.
Нижнее белье, сшитое из небеленой миткалевой ткани, оказалось очень грубым, при каждом движении оно больно терло израненную и распухшую спину.
Ночная сорочка, которую ей выдали, была из того же материала. Вечером, промучившись целый час, Азалия в конце концов сняла ее и залезла под одеяло голой.
Наряд завершали толстые бумажные чулки и прочные кожаные башмаки. Платок послушницы из тонкой черной ткани покрывал волосы и завязывался сзади.
Поскольку в келье отсутствовало зеркало, Азалия не могла себя видеть; однако она вполне представляла, как теперь выглядит, и чуть ли не со слезами подумала о том, что теперь никто не назовет ее Хён Фа — Благоухающий Цветок.
Пожилая монахиня жестами велела ей завязать волосы на затылке в тугой узел. Азалия покорно выполнила это приказание и тут же вспомнила, что после принятия обета ей сначала остригут волосы, а затем обреют голову.
При мысли об этом в ней восстало все ее женское естество!
Когда монахине показалось, что в келье достаточно чисто, она поставила возле двери тарелку с едой, и узница
Поначалу она решила отказываться от пищи, приносившейся с однообразной регулярностью, но потом не выдержала голода и сдалась.
На завтрак Азалия получала грубый черный хлеб, какой в Европе обычно едят крестьяне. Она знала, что он питательный. К нему прилагался тонкий ломоть козьего сыра и несколько черных маслин.
В десять часов монахини посещали очередную мессу, и Азалия долго вслушивалась в их пение.
В одиннадцать наступало время прогулки; девушку выводили из кельи во дворик.
С двух сторон двора поднимались высокие стены. По их гребню шли острые стеклянные зубцы, сверкающие на солнце словно бриллианты, но очень опасные для любого, кто попытался бы их одолеть.
Стены казались неприступными, и рядом с ними не росло ни одного дерева.
Рассмотрев их как следует, узница сделала вывод, что перелезть через стену не сможет даже самый ловкий акробат.
Цветы во дворе не росли, но было несколько пышных цветущих кустов, какие она видела в Гонконге.
Цвели они мелкими белыми кистями, напоминавшими сирень и источавшими тонкий аромат. В остальном же двор был аскетичным и довольно некрасивым; трава, несмотря на начало лета, уже успела пожелтеть под жарким солнцем.
Азалии невольно пришло в голову, что ее специально лишили красоты как части суетной мирской жизни и что безобразное окружение тоже должно служить ей наказанием.
Ровно в половине двенадцатого ее снова уводили в келью и запирали. Делать там было нечего, оставалось лишь ждать второй трапезы, подаваемой в полдень.
Она состояла из супа, иногда с куском рыбы, но чаще с какими-то незнакомыми овощами, и маленькой чашки риса.
То же самое приносили и в шесть часов вечера. Время между обедом и ужином тянулось до бесконечности.
Вот если бы ей позволили читать книги, думала Азалия, тогда она могла бы отвлечься и не думать о своей несчастной жизни.
Впрочем, она понимала, что все происходит по плану. Ведь настоятельница велела ей размышлять о своих грехах и о покаянии.
Слабые угольки непокорности еще тлели в ее душе, и Азалия сказала себе, что никогда не раскается в своей любви к лорду Шелдону.
И все эти дни она будет неотрывно думать о нем, будет посылать к нему свои мысли, словно легкокрылых птиц.
Вот они летят через морской простор от Макао до Гонконга, и лорд, разбуженный ими, думает о ней, тоскуя и не зная, куда ее спрятали и смогут ли они встретиться когда-нибудь еще.
По ночам Азалия воображала, что его руки обнимают ее, а их губы сливаются в страстном поцелуе.
Временами она ощущала, как тот огонь, который он зажег в ней, вновь разгорается в ее груди. И тотчас же спохватывалась и с горечью думала, что только эти воспоминания и остались у нее и с ними ей придется коротать долгие-долгие годы. И тогда ей хотелось лишь одного — умереть.