Благовест с Амура
Шрифт:
Заутреня Светлого Христова Воскресения получилась грандиозной.
Принаряженные прихожане собрались к храму задолго до полуночи. За две минуты до 12 часов торжественный благовест возвестил о наступлении великого праздника, и на паперть вышли сразу три архиерея — все в полном торжественном облачении с посохами и трикириями в руках. За ними шел причт собора. С пением «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити», под непрерывный трезвон колоколов, с горящими свечами, в сопровождении народа, они обошли храм и остановились у запертых западных дверей.
Обычно здесь священник, а за ним хором весь причт, троекратно возглашали: «Христос воскресе из мертвых, смертью
Священное Евангелие архиереи читали на 11 языках, в том числе на бурятском, якутском и алеутском. На почетном месте стояли генерал-губернатор и три генерал-майора — иркутский губернатор Венцель, наказной атаман Забайкальского казачьего войска, военный губернатор Забайкальской области Запольский и командир 3-й бригады 24-й пехотной дивизии Михайловский. За ними теснились офицеры штаба, старшие чиновники Главного управления и купцы — торговцы и золотопромышленники — кто-то с женами, кто-то без оных, а дальше — вперемешку — низшие разряды служивого, чиновного и торгового люда.
Было жарко и душно, запахи ладана, парфюма и человеческого пота смешивались в невообразимое амбре, но, казалось, никто этого не замечал душа каждого, подхваченная величаво и нараспев произносимыми с амвона богочтимыми словами, уносилась под расписной купол храма, а оттуда, через крест на куполе, прямиком к Всевышнему.
И каждый надеялся, что воскресший Бог его услышит.
Надеялся и Николай Николаевич Муравьев.
Он никогда не был ревностно набожным, однако всякое свое дело начинал «с Божьей помощью» и необходимые церковные службы посещал исправно. Но сейчас — под воздействием то ли истовой веры сразу трех мощных духом священнослужителей, то ли необычайного воодушевления всех сословий, узнавших накануне о походе на Амур, то ли совокупно того и другого — генерал-губернатор испытывал чрезвычайный душевный подъем и молился о том, чтобы ему хватило сил телесных для достижения великой цели, к которой он шел, как ему казалось, всю сознательную жизнь.
Он всегда верил в силу слова, обращенного к людям, — слова командира, губернатора, государя, — а сейчас уповал на силу слов, обращенных к Всевышнему.
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Тем же вечером прошел торжественный обед в Общественном собрании. Это был первый обед после вступления Муравьева на пост генерал-губернатора, который он согласился принять от иркутского купечества. Купцы и промышленники, обрадованные этим знаком примирения, поданным властью, спешили с подношениями в амурское дело. Звучали торжественные здравицы в честь главноначальствующего края, который ныне возрождает дух Албазина и поднимет наконец-то Сибирь на должную высоту. Как выразился один из восторженных почитателей генерала, «вся Сибирь встрепенулась при вести об открытии плавания по Амуру». А другой, не чуждый изящных искусств, прочитал недурные вирши собственного сочинения, где были такие слова:
…Отъезд твой скорый предвещает Сибири новую зарю; Он свежи лавры обещает Руси и Белому Царю. Сибирь с надеждой несомненной Глядит на рдеющий Восток И ждет, что труд твой вдохновенный Богатствам нашим даст исток. Амуром путь ты им проложишь. Движенье силам нашим дашь, Добра начало тем положишь — И край счастливый будет наш [39] .39
Стихи купца Ксенофонта Кандинского, двоюродного деда художника Василия Кандинского.
Муравьев к поэзии относился довольно равнодушно, сделав исключение лишь для Державина за его стихотворение «Вельможа». Более того, если замечал за кем-либо из подчиненных склонность к чтению, а то и, пуще того, писанию виршей, рано или поздно недовольство начальника настигало этого «творца». Так совсем недавно случилось с опытнейшим горным инженером Алексеем Николаевичем Таскиным, который много лет служил при Руперте, а потом уехал на Алтай. Муравьев пригласил его в Главное управление возглавить горное отделение и четыре года был им весьма доволен. Но Алексей Николаевич обладал многими талантами: прекрасно танцевал, пел, играл на фортепьяно и не чужд был актерства. А кроме того, неплохо владел пером и как-то, шутки ради, написал комедию в стихах, в которой довольно остро показал иркутское общество. Он не собирался отдавать ее в театр, даже не читал публично, тем не менее Муравьев о ней узнал и однажды на совещании язвительно сказал, не обращаясь, впрочем, прямо к Таскину:
— Службой надо заниматься, господа. Службой, а не стихоплетством.
Алексей Николаевич оскорбился, тут же подал в отставку и уехал на Алтай. Генерал его не удерживал.
Узнав об этом, Екатерина Николаевна от негодования даже заплакала.
— Как ты мог?! — говорила она, вытирая слезы. — Талант поэта — это самый высокий талант, какой только может быть у человека! А написать комедию в стихах — это все равно что стать равным Богу!
— Ну ты, Катюша, скажешь тоже! У Бога, наверное, сто талантов, не человеку с ним равняться. И вообще, по-моему, занимайся тем, к чему душа лежит, и никто тебе поперек не скажет. А то — чиновник пишет комедию в стихах! Ну и зачем ты пошел в чиновники?
— Грибоедов, к твоему сведению, тоже чиновник был, дипломат, а его комедию «Горе от ума» считают гениальной.
— Слышал, слышал про Грибоедова, еще в Пажеском корпусе. Так его же персы убили! Вот если бы не пошел он в чиновники, занимался своими комедиями, может быть, и до сего дня был бы жив и славен. Я ведь, Катюша, не против Таскина, я против того, чтобы он занимался и тем, и другим, и третьим. Всегда что-то будет страдать. А мне нужен не поэт, но старательный чиновник, и это, по-моему, более важно, чем кропать посредственные стишки.
— Я читала отрывки из его комедии. Алексей Николаевич — человек явно одаренный.
— Ну и писал бы свои вирши, — сказал, как отрезал, Николай Николаевич.
— Литература мало кого кормит, — грустно заметила Екатерина Николаевна. — А дети есть просят. И если нет имения, надо служить.
— У меня тоже нет имения… Но, знаешь, если ты одаренный, да к тому же старательный, то и признание явится, и деньги будут. Я не силен в латыни, но помнится еще из Пажеского: «Amat victoria curam» — «Победа любит старание». Это мой девиз во всем.
Такой вот был нелицеприятный разговор о поэзии, а тут купец, золотопромышленник, читает целую оду в честь его, Муравьева, и ему вдруг стало приятно. Не потому, что лестно, а потому, что «стихоплет» очень верно передал его заветные мысли — о том, что выход России на Амур даст энергический толчок развитию Сибири и всего Отечества, и толчок этот станет источником богатства для всех людей. В шуме застолья он толком не расслышал фамилию автора оды и не стал ее уточнять, чтобы никому не пришло в голову, что генерал-губернатор падок на лесть.