Благовест с Амура

Федотов Станислав Петрович

Но сами стихи запомнил — память у него действительно была хорошая.

Наутро Муравьев выехал в Кяхту. Он намерен был до отплытия по Амуру отправить в Пекин своего посланника с тем самым листом Министерства иностранных дел, в котором он, генерал-губернатор, определялся представителем России в переговорах по новой границе. В качестве посланника генерал выбрал подполковника Ахиллеса Ивановича Заборинского, тридцатитрехлетнего офицера Генерального штаба, с 1848 года служившего под его началом. Заборинский был и порученцем по особым делам, и дежурным штаб-офицером войск, расположенных в Восточной Сибири, а с 1852 года — управляющим частью Генерального штаба. Служил он честно и добросовестно, на

глаза не лез, но все поручения выполнял неукоснительно, что очень нравилось генерал-губернатору. При этом Ахиллес Иванович неоднократно высказывал Муравьеву свое критическое мнение относительно некоторых его распоряжений, и генерал, при своем, можно сказать, абсолютном убеждении в непогрешимости начальства, то бишь его самого, тем не менее не только не впадал в гнев, но и выслушивал критику достаточно благосклонно. Хотя оставался при своем решении, даже если оно было ошибочным. Так было с попыткой обустройства пресловутого Аянского тракта. Заборинский заявил, что нельзя переселять людей на новые места, руководствуясь только маршрутной съемкой, которая обнимала весьма небольшой район по сторонам пути, что он по своему личному опыту знает, как обманчивы красоты природы в Восточной Сибири, где на каждом шагу рядом с прекрасным местом встречаются болота и тундры, угрожающие здоровью человека. Генерал выслушал его, но решения своего не изменил, а в течение трех лет большинство переселенцев погибли от тифа и цинги, и теперь где-то там юный Волконский пробирается из Якутска к Аяну, попутно ревизуя состояние тракта. Кстати, когда Ахиллес Иванович узнал, что Михаилу Сергеевичу предписано быть в Аяне к 1 июня, он крайне удивился и напомнил Муравьеву, что весной тракт находится в совершенно нерабочем состоянии, и Волконский не сможет по нему проехать.

— Не сможет проехать — значит, пройдет пешком, — резко возразил генерал-губернатор.

Забегая вперед, можно сказать, что так и случилось: Волконский и его спутник инженер Лейман, взяв легкую лодку, с помощью двух якутов около 700 верст поднимались бичевой вверх по Мае и пешком перевалили хребет Джугджур. В Аян они прибыли только к 22 июня. К счастью, американцы туда не пришли.

Видимо, основываясь на убежденности в своей непогрешимости, Муравьев искренне считал, что под его руководством любой человек может выполнять любую работу, лишь бы он был честным и пользовался его, Муравьева, доверием. Так, незадолго до отъезда за границу он предложил Заборинскому возглавить горное отделение.

— Простите, Николай Николаевич, — смягчая улыбкой невольную резкость последующих слов, сказал Ахиллес Иванович, — ни вы как главный начальник, ни я, кого вы хотите приставить к делу, ничего в этом деле не смыслим как же можно этим делом заниматься?

— Специалистом быть необязательно, — безапелляционно заявил генерал, — надо лишь быть честным работником и неустанно преследовать зло. Я вот знаю, что в горном ведомстве воруют и только что своей волей уменьшил им смету расходов на сто пятьдесят тысяч рублей.

— Как же они управятся? — удивился Заборинский.

— Управятся. Меньше положат в свой карман.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Ахиллес Иванович. — Они там скорее отыграются на рабочих, а свой карман не облегчат.

— Облегчат, — отрезал Муравьев. — Я же не ворую и доплачиваю судейским из своего жалованья. Почему я могу, а они не могут? — Генерал помолчал и снова спросил: — Так что скажете в отношении моего предложения?

— Николай Николаевич, как же я поменяю мундир Генерального штаба на горный, если вы им так не сочувствуете?

Муравьев озадаченно дернул головой:

— Да, вы правы. Я это как-то упустил из виду.

Наверное, эти вот обстоятельность и честность послужили основанием для выбора Заборинского на роль представителя генерал-губернатора. Ахиллесу Ивановичу весьма польстило такое доверие, и он, готовясь к поездке в Пекин, перелистал все книги по Китаю, какие ему удалось обнаружить в Иркутской городской публичной библиотеке.

4

Свита Муравьева в поездке в Кяхту была небольшая. Он взял с собой кроме Заборинского двух чиновников особых поручений — Свербеева и Бибикова, переводчика с маньчжурского Сычевского и адъютанта Сеславина. К сожалению, где-то задержался в пути Крымский Кондрат Григорьевич, старый дипломат, еще в 1820-е годы служивший в духовной миссии в Пекине, а теперь состоявший при Министерстве иностранных дел и откомандированный в помощь генерал-губернатору. Просился и Вагранов, но Николай Николаевич сказал, что в Кяхте ему делать нечего, пусть сразу едет в Шилкинский Завод в помощь Казакевичу, который уже замучился с подготовкой плавсредств. Так что поезд получился всего из двух карет, в каждой по три человека, и двух возков — в одном слуга Сейфулла, которого все называли на русский манер Савелием, вез все необходимое для дорожных привалов, а второй служил для отдыха сменной казачьей охраны, которую, как всегда, возглавлял вахмистр Аникей Черных.

Первым делом заехали в Петропавловское. Муравьев не забыл про свое обещание старому казаку Корнею Ведищеву взять его с собой на Амур. Вот и приспела пора выполнять обещанное.

Станичный атаман Никитин обомлел, узнав, что генерал-губернатор останавливается в Петропавловском на обед, однако быстро сориентировался, выяснил у Савелия, что потребно для трапезы, и, пока Муравьев в избе Ведищева общался с казаком, в трактире накрыли праздничный стол.

Корней Захарович прихварывал и, накрывшись одеялом, сшитым из цветных лоскутов, лежал в кровати, когда в избу вошел генерал в сопровождении Заборинского и Сеславина.

— Батюшки-светы! Вашество! — только и сказал старый казак, подскочив в постели и вытаращившись на нежданных гостей.

— Лежи, лежи, Корней Захарович, коли неможется, — сказал Николай Николаевич, беря табуретку и присаживаясь к кровати. Ведищев снова опустился на подушки. — Как дела? Где твоя старуха? Почему не ухаживает за больным героем?

— Хорош герой — хворый да старой, — Ведищев ощерил в улыбке почти беззубый рот. — А старуха померла — вот и все мои дела.

Улыбка погасла, рот жалобно скривился — казалось, старик вот-вот заплачет, но он сдержался.

— А ты, вашество, по каким-таким делам в наши края?

— А я за тобой, Корней Захарович! По высочайшему указанию иду на Амур, а без тебя, потомка албазинского казака, никак не могу. Мы ж договаривались!

Вот тут Корней Ведищев заплакал. Крупные слезы потекли из покрасневших глаз по морщинистым щекам на седую кудреватую бороду.

— Ну что ты, что ты, старый!

Муравьев оглянулся на офицеров, оставшихся стоять у дверей, и догадливый Сеславин подал генералу чистый носовой платок. Но Ведищев уже сам вытер щеки и глаза уголком лоскутного одеяла и глубоко вздохнул, справляясь с волнением. Потом сел на кровати, спустив голые ноги на круглый вязаный коврик.

— Это я, вашество, от радостев плачу, что не забыл ить старика-козопаса. Ты не мотри, что лежу, — ишшо долго прохожу. С твоей да с Божьей помочью поклонюсь Амуру-батюшке. Говори, кады и куды ехати?

— Для начала, Корней Захарович, приходи к нам на обед, где-то через час в трактире. А поедешь в Шилкинский Завод вместе со мной, когда я буду возвращаться из Кяхты, это, наверное, числа четвертого-пятого мая. Будешь к тому времени готов?

— Не изволь беспокоиться, вашество! Корней Ведищев никады никого не подводил. Это Христофорка на меня напраслину возвел.

— Какой Христофорка? — не понял Муравьев.

— Да Кивдинский, чтоб ему трижды через жопу икнулось! — Генерал от такого пожелания чуть сам не икнул. Он посмеялся, покрутил головой: ну, старик! А тот продолжал: — Помнишь, я про Васильева сказывал, с которым по Амуру сплавлялись? Я тады не указал, что с нами Кивдинский ходил, зол был на него, не хотел поминать. Христофорка годов на пять меня молодше, тады совсем малявый был, однако ничё не скажу — с гребями и парусом справлялся. Мы-то с Васильевым с рыбой да мясом вошкались, а Христофорка рухлядь пушную добывал — где сам зверя бил, где у тамошних охотников меновал. На том и разбогател!.. Ох, чей-то я разбухтелся — кому энто надобно!