Блатной (Автобиографический роман)
Шрифт:
— Н-нет… Так только — догадки.
— Какие же?
— Понимаешь, я за ним давно наблюдаю. И, видит Бог, мне все время кажется, что карты у него кованые.
— Но он же постоянно посылает шестерок на базар — за свежими колодами, — возразил Кинто.
— В этом-то вся и загвоздка, — проговорил я в замешательстве. — Если б он пользовался одной и той же колодой…
— Если бы да кабы, — угрюмо передразнил Кинто, — фантазер ты, вот что я тебе скажу…
Так мы беседовали, лежа с ним у пруда на пологом травянистом откосе.
День понемногу переламывался — клонился к концу. Косые, уже нежаркие лучи прошивали листву. Подувал ветерок. В мутных дебрях сада перекликались блатные. Кто-то там тянул заунывно:
Ой- ей-ей-ей-ей-ей-ей-ей-ей.Нет мне фарту и покоя нет!Только дым костра над головой,Только черный дым да белый свет…Белый свет, белый свет,Я бродил по нему — ну и что ж?Хасан пришел как обычно, в закатный час, окруженный толпой прихлебателей и шестерок.
Шестерками (так по-блатному называются лакеи) были у него мальчики — четыре смазливых, хорошо раскормленных юнца. Ходили слухи, будто татарин пользуется их услугами не только днем, но и ночью. Что ж, это было похоже на правду! Они безропотно выполняли любое его приказание — старались изо всех сил! Во время игры мальчики сидели за его спиной; пересчитывали и укладывали выигранные тряпки, подносили хозяину вино и фрукты, кипятили на костре чаек. (Хасан был изрядный сноб и любил все делать с комфортом!) Иногда в гареме его возникала смутная возня: мальчики ссорились, перебранивались шепотом… Тогда Хасан поворачивался всем корпусом и медленно, грозно произносил одно только слово:
— Эй!
И тотчас юнцы замолкали, затаивались, трепеща. Взирая на все это, кто-то из урок сказал однажды:
— А ведь бабы им и в подметки не годятся, ей-богу, братцы! Если я когда-нибудь женюсь, то только на педерасте… Буду, по крайней мере, жить с человеком преданным, тихим.
Явившись на пруд, мальчики сразу же занялись делом: развели костер, очистили от мусора место под яблоней. В траве был разостлан простенький коврик. И Хасан уселся на этой подстилке.
Он уселся, скрестив ноги, опершись локтями о колени; с треском вскрыл запечатадную колоду карт и улыбнулся, собрав морщинки у раскосых запухших глаз.
Игра началась!
Вскоре я ушел на вокзал — на работу — и вернулся сюда уже поздней ночью.
Вокруг костра теснились и гудели блатные. Шаткие отсветы пламени скользили по лицам и отражались в пруду… Из толпы, пошатываясь, выбрался Кинто, стал над кромкой воды и выматерился глухо.
— Ну, как? — окликнул я его.
— Ох, не спрашивай, — ответил Кинто. И потом, вороша ладонью волосы, отводя глаза, проговорил с запинкой: — Слушай, Чума, ты мне друг?
— Ну, друг, — сказал я. — Дальше что?
— Понимаешь, какое дело вышло, — пробормотал он. — Я тут слегка запоролся; хотел отыграться, а спустил все. Все как есть! Не только свое, но и…
— И мое тоже?
— Да, брат. Прости. Так уж вышло.
— Но какое же ты имел право? — сказал я, накаляясь.
— Никакого, я сам понимаю. Но теперь все равно ничего уже не попишешь.
— Но золотишко, — спросил я с надеждой, — золотишко-то хоть не тронул?
— Эх, — сказал Кинто, покрутил головой и вздохнул натужно. — Эх, милый…
Я понял: он добрался до моего тайника (он единственный знал о нем!), и это взбесило меня окончательно.
— Что с тобой теперь делать? — процедил я. — Ну, что?
— Что хошь, — поник он, — прости…
— Ну, нет, — сказал я, — этого я не прощу! И ты не кореш мне больше, учти, скотина. — Я задохнулся, глотнул воздух. — Ладно. Потолкуем после. А сейчас я этим Хасаном сам займусь. Я им займусь!
Минуту спустя я уже был возле татарина; он сидел, держа в расставленных пальцах пиалу, прихлебывал чай и отдувался лениво.
— Хочешь проверить талию? — спросил он, скользнув по мне цепким, оценивающим взглядом.
— Хочу, — сказал я.
— Ну, приходи завтра.
— Нет, — сказал я, — сейчас.
— Но уже поздно. Игра кончена.
Я присел на корточки и взглянул в лицо его, в темные, узкие, убегающие зрачки.
— У меня к тебе особый счет. Имей это в виду, Хасан! Если ты сейчас со мной не сядешь…
Он помедлил в раздумье, отер платочком рот и шею, сказал, отставляя пиалу:
— Что ставишь?
— То, что на мне, — сказал я. — Пиджак, брюки, сапоги… Все идет, вплоть до трусов!
— Ну, что ж, — кивнул он, — три партии. Согласен?
— Согласен, — проговорил я, дыша хрипло и коротко, — на все согласен! И учти: обыграю тебя — зарежу!
— А если проиграешь? — дернул углом рта Хасан.
— Тогда душа с меня вон…
— Запомните, урки, его слова, — сказал Хасан, озираясь. — Запомните!
Потом передал мне колоду. И коротко бросил:
— Мечи!
Ох, зачем я полез в эту игру? Затея моя была безнадежной, бессмысленной. Все, что я делал и говорил в этот вечер, все было до крайности нелепым. Я понимал это, но справиться с собой уже не мог. Я весь был во власти гнева. И ослепленный, задыхающийся, не заметил даже — когда и как кончилась последняя партия.
Вдруг стало тихо. Сгрудившиеся вокруг нас люди примолкли выжидающе. И тогда раздался высокий, скрипучий голос Хасана:
— Ваша карта бита! Позвольте получить!
Угрюмо — при общем молчании — снял я пиджак. Достал из-за голенища финский нож, положил его рядом, в траву, и начал стаскивать сапоги.
Хасан сейчас же сказал, указывая глазами на нож:
— Дай-ка сюда это перышко!
— Зачем? — возразил я. — С какой стати?
— Ты что, — удивился он, — забыл уговор?
Подняв лицо, обращаясь к толпе, Хасан проговорил с ухмылкой: