Блатной (Автобиографический роман)
Шрифт:
— То есть как — легальный? — изумился я, роняя папиросу.
— Да вы не пугайтесь, — проговорил он с улыбкой, — все просто. Постарайтесь выслушать меня спокойно, — и, придвинувшись ко мне, сказал, положив на плечо мне руку: — Здесь, во Львове, имеется специальная комиссия по отправке на родину репатриированных поляков. Действует она уже давненько и отправила многих. Сейчас собирается еше одна партия. Понимаете, куда я клоню? Если вы вольетесь в общий поток…
— С этим «потоком» я попаду всего лишь в Польшу. А там?
— Главное попасть, — сказал он, а там уже никаких осложнений не будет. Польша — наша страна! Оттуда вас доставят куда угодно.
— И кстати — насчет «потока». Тут тоже есть свои проблемы. Как я, например, буду изъясняться? Я же по-польски не говорю. Не разумею.
— А вам говорить и не придется, — мгновенно отозвался Хозяин. — Вам, наоборот, надо будет молчать, — он полез в боковой карман пиджака и вытащил пачку каких-то бумаг. — Вот, смотрите! — он разложил бумаги на одеяле. — Прежде всего — справка из комендатуры, выданная на имя Моисея Филоновского.
— Почему Моисея? — спросил я.
— Потому что Филоновский — еврей! — Хозяин покосился на меня с веселым юмором. — Вас это обстоятелктво не устраивает?
— Да нет, — сказал я, — какая разница! Еврей так еврей.
— Вот и я так думаю, — кивнул он. — Поехали дальше…
— Мне одно только интересно, — перебил я его, — этот документ подлинный?
— Конечно. Здесь все бумаги надежные. Без сучка, без задоринки. Это не то, что какая-нибудь блатная туфта.
Он сказал и усмехнулся, покусывая ус, и я подумал: знает, собака! Отлично знает — кто я такой. Они вообще все знают, эти шпионы.
— Стало быть, Филоновский, — начал я, — существует?…
— Существовал, — отрывисто бросил Хозяин.
— Ага, — сказал я, — так…
— Давайте-ка не будем отвлекаться! — он потянулся к бумагам. — В дополнение к указанной справочке имеется еще и другая — самая важная для вас. Заметьте, — он поднял палец, — самая важная! Это заключение медицинской комиссии. Здесь указано, что Филоновский, в результате перенесенной им фронтовой контузии, страдает нервическими припадками и временной потерей речи, — и он протянул мне справку — новенькую, похрустывающую, испещренную подписями и штампами. — Ну как? Годится такой вариант?
— Да вроде бы, — сказал я, вертя ее в пальцах и разглядывая пристально. — Я, признаться, в этом не очень-то разбираюсь. Но, судя по всему…
— Судя по всему, голубчик, — проговорил Хозяин, — трудный вы человек, вот что я вам скажу. Экий вы, право! Нельзя быть таким скептиком. Другой бы этот документ с руками оторвал, от восторга рыдал бы.
— Да я почти и рыдаю, — сказал я.
— Ну, ну, — поморщился он, — ладно. Смотрите теперь сюда, — он зашуршал бумагами. — Вот здесь аттестат, а это послужной список. Словом, целое досье. Собрать его, поверьте, было нелегко. Пришлось привлечь к делу многих нужных людей, а сейчас это рискованно. Мы вообще таким путем идем редко, крайне редко, — и, помедлив несколько, он добавил негромко, сумрачно, с хрипотцой: — Боюсь, однако, что скоро и этот путь будет для нас отрезан. Увидите Копченого — так и передайте ему!
— Ладно, — ответил я.
Я ответил, не задумываясь, машинально. Но тут же вздрогнул, охваченный беспокойством: смысл сказанных Хозяином слов дошел до меня не сразу, и, когда я, наконец, уловил его, меня всего словно бы обдало тревожным холодком.
— Постойте, постойте, — заговорил я поспешно, — я что-то не понял… Вы сказали: я увижу Копченого?
— Непременно.
— Вот как! Но когда? И где?
— Скорее всего, в Перемышле, — пожал плечами Хозяин, — там, куда отправляют всех репатриантов… А что? — он вдруг прищурился. — Разве вас об этом не предупреждали?
«Ах, черт возьми, — подумал я, — вот так сюрприз. Вероятно, он все же считает меня своим. Считает таким же, как и сам он… Потому он и говорит со мной столь доверительно! И, пожалуй, не стоит с ним откровенничать, разубеждать его — нет, не стоит. Откровенность сейчас была бы для меня опасной».
— Как вам сказать, — пробормотал я, — не то, чтобы меня предупредили… Но я, признаться, считал, что это произойдет в другом месте. А впрочем, все это не столь уж важно. Значит, в Перемышле! Что ж, пускай. Только где его там искать?
— Он вас сам найдет, — заявил, поднимаясь, Хозяин. — Об этом можете не заботиться.
И потом — уже уходя — взявшись за ручку двери:
— Итак, до завтра. Утром мы с вами еще обсудим кое-какие дополнительные детали… А пока вы тут посмотрите все, вникните, постарайтесь, как говорят актеры, войти в роль!
Хозяин ушел, пожелав на прощание спокойной ночи… Однако ночь предстояла мне весьма хлопотливая.
Да и в самом деле, о каком спокойствии могла теперь идти речь? Дела мои складывались скверно. И больше всего удручала меня предстоящая встреча с Копченым. Будь он простым честным уголовником или контрабандистом, все бы, конечно, выглядело по-иному. Я, пожалуй, был бы только рад такому совпадению; без провожатого мне все равно там не обойтись… Но в том-то и дело, что он оказался не жуликом, а разведчиком, матерым шпионом. А у этих людей свои, особые интересы… «Ох, темно все, сомнительно, опасно, — размышлял я в тоске. — Уже сейчас, если вдуматься, я нахожусь у него в руках, а что же будет дальше — за кордоном, на чужой стороне?»
Я чувствовал, что запутываюсь, вязну. И если вовремя не выберусь из этого омута, потом уже будет поздно… Надо было бежать, выбираться, не теряя ни единой минуты и уж тем более не дожидаясь утра.
Утром вы меня уже не получите, — думал я, разыскивая портянки, вбивая ноги в тесные сапоги. — «Дополнительные детали» придется вам обсуждать с кем-нибудь другим.
Я торопливо оделся, сгреб с постели документы, оставленные Хозяином, сложил их и сунул под подушку.
Прощай, Моисей Филоновский! Так нам и не удалось с тобой породниться…
Затем осторожно, опасливо я выглянул в коридор.
Там было темно и тихо. Лишь где-то в отдалении слышалось невнятное всхлипывание. Женский этот, жалобный, сочащийся из мрака голос показался мне знакомым. Пройдя несколько шагов по коридору, я помедлил, прислушался и понял: плакала Тарасовна.
Она плакала глухо, несмело и горестно… О чем? Бог весть. Но этот ее плач как бы подчеркивал ощущение тревоги и неотвратимость близкой, нависшей над домом беды.
Умеряя дыхание, стараясь не шуметь, я прокрался мимо ее каморки. Здесь коридор изгибался; за поворотом находилась кухня, а рядом с нею — дверь, ведущая в огород.