Блатной (Автобиографический роман)
Шрифт:
В соответствии с этим самым «бытием» издревле формировалась вся подземная жизнь, вся уголовная этика.
Этическими вопросами как раз и были теперь озабочены организаторы Львовской конференции. В чем же заключалась суть проблемы?
По российским законам профессиональный уголовник не имеет права где-либо служить или работать. Он не должен входить в контакт с властями — это строжайше запрещено! Зарабатывать себе на пропитание он может только с помощью своей специальности, с помощью воровского ремесла. Все это отлично выражено в классической — почти библейской — формуле: «Вор ворует, а фрайер пашет, — каждому свое!»
Данная формула неоспорима, она имеет силу закона. Она применима на воле точно так же, как и в лагерях. Имеется одна только разница: если на свободе фрайерская, легальная деятельность абсолютно запрещена, то в заключении существуют все же некоторые допущения. Блатной там может трудиться, но только не в зоне, а на «общих работах». Не в тепле, а на холоде. Не около администрации, а, наоборот, в стороне от нее.
Выходить с бригадой в тайгу, на мороз; рыть землю и трелевать баланы — все это можно. Необязательно, конечно, но вполне допустимо! Это не зазорно для честного блатного.
Другое дело — работать в зоне!
Осевшие там арестанты называются «придурками» — и это не случайно. Цепляясь за теплое место, человек поневоле начинает ловчить, приспосабливаться, всячески угождать начальству. Тут уже недалеко и до предательства (скрытого или явного), до активного пособничества властям.
В отличие от простых работяг им — придуркам — есть что терять. И потому заключенные относятся к ним с недоверием.
И вполне естественно, что любой, ставший придурком уркаган, тотчас же утрачивает блатные привилегии, делается отщепенцем, превращается в ссученного.
В послевоенные годы (когда условия в лагерях ухудшились и стали невыносимыми, когда пришло время «большой крови») уголовники поняли, что и им надо как-то приспосабливаться. После многих сомнений и споров было наконец решено сделать некоторые исключения из правил: блатные получили возможность, в случае надобности, становиться бригадирами и парикмахерами.
В этом был, конечно, свой резон. Бригадир всегда мог спасти и прокормить нескольких друзей; парикмахеру же открывался доступ к острорежущим предметам — к бритвам и ножницам. В период внутрилагерной сучьей войны обстоятельство это было немаловажным.
И все же исключения эти были редки; в конечном счете они лишь подтверждали правило, общее правило российского воровского подполья.
Российского — но никак не западного!
На Западе, в Европе, все обстояло иначе.
Даже в таких истинно воровских странах, как Польша и Италия, никогда не существовало подобных запретов. Человек там вполне мог совмещать несовместимое; мог быть одновременно чиновником и взломщиком касс, исправно служить в магазине или кафе и параллельно с этим шерстить ночные квартиры.
И тот же принцип существовал у них в заключении. Попав за решетку, блатной устраивался там, как умел. И если появлялась возможность заделаться «придурком», присосаться к начальству — он присасывался, не задумываясь. Он мог безбоязненно входить в контакт с администрацией — упрекать его было некому.
И вот здесь, в этом пункте, как раз и пролегла основная линия водораздела.
Случилось это в начале сороковых годов после того, как Россия и Запад соприкоснулись на поле сражения.
Мировая война перетряхнула весь Евразийский континент; границы распались, привычный уклад нарушился. Все на земле смешалось и спуталось. И вот тогда впервые русские уголовники познакомились с тюремным бытом зарубежья.
Некоторые старые урки (в основном одесситы) бывали в Европе еще до революции — гастролировали там и попадались порой. Но все это были отдельные, частные случаи. Теперь же хлынул поток. Блатные растеклись по оккупированной территории, а затем по всей Европе.
В свою очередь и европейские урки (немцы, болгары, румыны, поляки) успели за годы оккупации побывать на юге нашей страны.
Немалое их количество застряло в местных, преимущественно в украинских тюрьмах. И когда фронт откатился, все они попали в руки МВД.
Между прочим, арестанты частенько в ту пору переходили из рук в руки, доставались поочередно то германской полиции, то советским тюремным властям. И вот характерная деталь: если между блатными существовали определенные различия, то между официальными «казенными» ведомствами ощутимой разницы не было. Стиль работы у германских и русских тюремщиков был, в принципе, почти одинаков (тут имеются в виду именно тюрьмы!).
Приняв и заприходовав уголовный контингент (процедура эта везде одна и та же!), начальство затем разгоняло людей по этапам; в одном случае этапы уходили на Запад, в другом — на Восток.
Вот так, собственно, и происходила эта перетасовка, это соприкосновение двух несхожих миров.
Несхожесть их обнаружилась довольно быстро. Поведение иностранцев в тюремных камерах и лагерях России было двусмысленным и недопустимым. Оно противоречило общепринятым нормам и вызывало резкий протест со стороны отечественного ворья.
Необходимо было выработать хоть какие-то общие правила, прийти к единому решению в вопросах этики… Ради этого и собрались блатные во Львове.
Ради этого и я приехал туда.
Однако наряду с общественными проблемами у меня имелись еще и личные.
Мне предстояло теперь разыскивать друзей Копченого — познакомиться с ними и вручить им письмо.
Как вы, наверное, сами догадываетесь, я успел уже давно заглянуть в это письмо — поинтересоваться его содержанием… К сожалению, я ничего в нем понять не смог. Послание Копченого написано было на польском жаргоне.
«Хитрый мужик, — думал я, шагая по улицам Львова и разыскивая нужный мне адрес. — Настоящий конспиратор. Ну что ж, посмотрим, каковы его друзья!»