Блаженные (Блаженные шуты) (Другой перевод)

Харрис Джоанн

Еще один презрительный взгляд, и мать Изабелла отвернулась.

— Все забываю, сколь живучи в глуши обычаи и предрассудки. Глупость — это еще не грех.

Золотые слова, но подозрительный тон настоятельницы подсказывал: меня не простили. Чувство защищенности стремительно таяло. Уже дважды я прогневала юную настоятельницу. У меня забрали дочь. А теперь Лемерль умело прижал меня к ногтю. Он-то понимает: еще один промах — можно толкнуть меня на богохульство или невзначай вспомнить то, что я считаю древней историей, — и мною заинтересуется новая инквизиция. Мешкать он не станет,

значит, нужно бежать, причем скорее. Только Флер я не брошу.

Вот я и ждала. Мы удалились в каминную. Потом были прима, терция, бесконечные молитвы и гимны, а на фоне всего этого — насмешливое благословение в глазах Лемерля. Потом капитул — весь следующий час с армейской четкостью назначались задания, дни поста, часы молебнов, правила приличия, внешнего вида, поведения. Великое обновление шло семимильными шагами.

Объявили нам и о грядущем ремонте часовни. Крышей займутся миряне, а внутреннее убранство на нас. От подсобных работ миряне отстранялись. Монахине не подобает полагаться на слуг, предаваясь праздности. Восстановление монастыря — главная наша задача, пока оно не завершится, каждая сестра получает дополнительные обязанности.

Я с ужасом поняла, что свободное время урезается до получаса перед комплеторием, причем проводить его следует в раздумьях да молитвах. Прогулки в город и к гавани прекращались, равно как и уроки латыни, которые я давала послушницам. Мать Изабелла считала, что послушницам латынь ни к чему. Главное — знать Священное Писание, а все прочее — опасные излишества. Обязанности отныне распределялись по графику, привычный распорядок рушился до основания. Я отметила, что Антуана уже не ведает кухней и погребами, а мои грядки целебных трав попадают неизвестно в чьи руки. Отметила, но приняла безропотно, уверенная, что мои дни в монастыре Святой Марии Морской сочтены.

Началось покаяние. При матери Марии исповедь пролетала за считаные минуты, а сегодня растянулась на час с лишним. Каялись мы публично, тон задала Альфонсина.

— Посещали меня нечестивые мысли о новой настоятельнице, — бормотала она, искоса поглядывая на Лемерля. — В часовне я сказала нечто неуместное, а тут как раз вошла сестра Августа…

Очень в духе Альфонсины! Мои опоздания покоя ей не дают.

В глазах Лемерля загорелся огонек.

— Что за мысли посещали тебя, дитя мое?

Альфонсина заерзала под его пристальным взглядом.

— О том, что сестра Августа говорит дело. Что мать Изабелла слишком юна. Почти дитя, как она справится?

— Вижу я, сестре Августе свойственно вольнодумие, — отметил Лемерль.

Я упорно смотрела в пол.

— Мне вообще не следовало ее слушать! — гнула свое Альфонсина.

Лемерль не ответил, но я чувствовала: он улыбается.

За Альфонсиной потянулись остальные: неуверенность живо сменилась потоком откровений. Да, мы исповедовались в грехах, мы стыдились, но ведь многим впервые в жизни уделялось особое внимание. Каяться публично болезненно приятно, почти как расчесывать крапивницу, а еще заразительно.

— Я заснула на вигилии, — призналась сестра Пьета, блеклая моль, которая почти ни с кем не заговаривает. — А когда прикусила язык, вырвалось скверное слово.

— Я

разглядывала себя, когда мылась, — каялась сестра Клемента. — Разглядывала и лелеяла греховную мысль.

— Я унесла п-пирог из зимнего погреба, — заикалась покрасневшая Антуана. — П-пирог со свининой и луком, у него к-корочка размокла. Я с-съела его тайком у с-сторожки, а п-потом ж-живот разболелся.

Следующей свои грехи перечисляла Жермена — обжорство, похоть, жадность. По-моему, она назвала их наобум. За маской безразличия я разглядела в ее лице насмешку — ну, хоть ее Лемерль не ослепил. Сестра Бенедикт со слезами на глазах призналась, что отлынивала от своих обязанностей, сестра Пьер — что украла апельсин. Перед каждым новым признанием сестры роптали, точно подгоняя очередную грешницу. Сестра Томазина, признавшись в нечестивых мыслях, заплакала, и несколько сестер зарыдали из сочувствия. Сестра Альфонсина не сводила глаз с Лемерля, а вот мать Изабелла явно скучала и мрачнела все больше. Очевидно, наши грехи ее разочаровали, и мы постарались исправиться.

После первого часа исповеди стали куда обстоятельней и изощреннее. Сестры не гнушались ничем — замшелые старые прегрешения, стянутые пироги, эротические сны. Сестры, исповедовавшиеся первыми, сгорали от досады и обиженно переглядывались. Ропот перерос в гул.

Теперь черед Маргариты. Она посмотрела на Альфонсину, и я поняла: мое дело плохо. Я сделала пальцами рогатку и прикрыла ее другой ладонью. Острое предчувствие беды мешало дышать. Маргарита боязливо взглянула на Лемерля, дрожа, аки кролик в силках.

— Ну? — не выдержала мать Изабелла.

Маргарита беззвучно открыла и закрыла рот. Альфонсина наблюдала за ней с ощутимой враждебностью. И тут, не сводя глаз с Лемерля, Маргарита заговорила:

— Мне снятся демоны. Они наводняют мои сны, — сбивчиво начала она. — Они взывают ко мне, когда я лежу в постели. Они касаются меня огненными пальцами. Сестра Августа дает мне усыпляющие снадобья, но демоны никак не угомонятся!

— Снадобья? — Воцарилось молчание, и я спиной почувствовала буравящие взгляды матери Изабеллы и сестер.

— Снотворное из трав, — ответила я. — Лаванда и валериана, только и всего!

Я спохватилась, да поздно: ответ мой прозвучал резковато.

Мать Изабелла коснулась лба Маргариты и растянула губы в ледяной улыбочке.

— Снадобья сестры Августы больше не понадобятся. Мы с отцом Коломбином о тебе позаботимся. Смирение и покаяние да помогут нам изгнать все зло, тебя терзающее. — Юная настоятельница повернулась ко мне. — Ну, сестра Августа, вижу, за словом ты в карман не лезешь. Покаешься перед нами?

Опасность я чувствовала, но как ее избежать, не представляла.

— Н-нет, ma m`ere.

— Как нет? Нет ни слабостей, ни прегрешений, ни поступков недобрых, ни мыслей нечестивых? Даже снов чувственных нет?

Ну почему я вслед за остальными ничего не выдумала? Потому что Лемерль буравил меня взглядом. Я густо покраснела: так велико было негодование.

— Я… Простите, ma m`ere, я растерялась. Не привыкла публично исповедоваться.

Улыбка матери Изабеллы получилась по-взрослому ехидной.