Ближайший родственник
Шрифт:
Матвей Кузьмич ждал все-таки, что вот придет его багаж и будет какое-то дело.
Наконец багаж прибыл. Три сундука, обитых жестью, с тяжелыми висячими замками. Матвей Кузьмич затащил их утром, после завтрака, к себе в комнату и принялся распаковывать.
Нинка прыгала вокруг него, счастливая.
Дедушка подарил ей фарфорового петушка и глиняного зайца. Заяц был засижен мухами. Дедушка тщательно вытер его полой своего пиджака и, передав внучке, сказал:
– Храни. Это тебе все равно что привет от бабушки.
Потом он
– Вот, глядите-ка, - говорил он ей, улыбаясь, - какое имущество. Могу второй раз свободно жениться. Ничего не надо заводить, все есть.
Ольга Михайловна, украинка, веселая и насмешливая, вынула из сундука два ведра, подняла их и сказала, смеясь:
– Ой, какие страшенные! Это кого ж с них поить?
Матвей Кузьмич обиделся. Но обиды своей никак не выразил. Однако он понял, что посуду и инвентарь вынимать из сундуков не стоит.
Интерес к распаковыванию багажа у него внезапно пропал. Он повозился еще с полчаса у раскрытых сундуков и снова замкнул их. И теперь ему стало по-настоящему скучно.
Все последующие дни он ходил угрюмый. И даже прихворнул немножко. Колотья какие-то начались в пояснице. Но скоро и колотья прекратились. А он все себя чувствовал нехорошо.
Не радовала его теперь и эта хорошая, уютная квартира и нежная привязанность к нему Нинки. Ничто его не радовало. Он ходил мрачный.
Багаж его так и стоял нераспакованный. И заметно было, что Матвей Кузьмич как будто боится прикасаться к нему, ворошить прошлое, вынимать из ящиков все эти ведра, чашки, кастрюли. Зачем они ему, если жизнь его подходит к концу, если жены у него нет и нет даже своего, самим сколоченного гнезда?
Представление о своем гнезде у него всегда было ясное и по-старинному определенное, и теперь ему было так же ясно, что нового гнезда не создать. Вот кабы лет ему было поменьше, он, пожалуй, опять женился бы, завел бы хозяйство, стал бы хозяином...
В бессонные ночи он вспоминал теперь жену-покойницу и тайно плакал. Хорошая все-таки была женщина, тихая, послушная. Не было, наверное, на свете женщины любезнее ее. И, вспоминая жену-покойницу, Матвей Кузьмич осуждал теперь себя за излишнюю суровость характера. "Заездил старушку, думал он, сердясь на себя.
– А как бы хорошо могли жить! Деньжонки у меня есть. Я еще бы работал..."
Впрочем, ведь и сейчас он может работать.
Эта простая мысль ободрила его. Действительно, хорошо бы поступить на работу. Все-таки на людях. Не хуже людей... Как это он раньше не подумал, что можно служить и в Москве?.. Все служат. Ну что ж, что семьдесят шестой год. В Сызрани-то он ведь служил...
И Матвей Кузьмич стал упорно думать о поступлении на службу. Хоть куда-нибудь бы поступить. Хоть, допустим, в сторожа.
Но поступить было некуда. Никого он не знал в этом городе. Да и ходить по городу он все еще боялся.
Правда, он уже два раза
Хорошо бы поговорить с сыном, попросить его пристроить куда-нибудь старика. Однако неудобно. Разве есть у сына время заниматься такими пустяками? Работает человек с утра до ночи. И ночью работает. Да и рассердится он, пожалуй, если полезешь к нему с такими пустяками.
Лучше всего поговорить с невесткой. Она в больнице работает. У них там, наверно, всякий народ нужен.
И Матвей Кузьмич так и спросил невестку:
– У вас, Танечка, в больнице-то, наверно, всякий персонал требуется? И по медицине и так. Нельзя ли и меня там где-нибудь пристроить? Я ведь не только швейцаром могу. Я кем угодно. Я бы даже мог покойников выносить. Ведь я, вы поглядите, какой здоровый...
– И он выпрямился во весь рост и разгладил бороду.
– Меня хоть на войну посылай, а не только что в швейцары.
– А зачем вам, папаша, служить?
– спросила Татьяна Федоровна.
– Все у вас готовое. Деньги у вас есть. Вот и пенсию будете получать.
– Скучно мне!
– вдруг со стоном сказал Матвей Кузьмич.
– До крайности прямо скучно! Вы представить себе не можете. Я и помереть так от скуки могу.
В тот же вечер жена передала этот разговор мужу. Виктор Матвеевич сердито сказал:
– В кино его надо сводить. В театр. Я же занят с утра до ночи, мне вздохнуть некогда. А ты могла бы его развлечь немножко. Действительно, старику скучно.
Немедленно супруги поссорились.
Жена кричала, что она тоже занята черт знает как.
Но в следующий же вечер старика повели в кино.
Водили его и в театр, и по музеям, и еще раз в Планетарий, по его просьбе.
Виктор Матвеевич два раза ходил с ним в Парк культуры и отдыха. Вспоминая о матери, сын всячески старался теперь сделать что-нибудь приятное для отца. В парке он водил его в цирк-шапито, и плавал с ним на лодке, и показывал ему аллею смеха. Ухаживал за ним, как за маленьким.
Но отец чувствовал себя неловко в обществе сына, точно стесняясь того, что сын тратит на его развлечения драгоценное время. И видно было, что зрелища слабо развлекают старика.
По утрам Матвей Кузьмич все чаще и чаще уходил из дому и один часами бродил по городу. Постепенно он освоился. Безбоязненно переходил теперь через улицы, запоминал номера трамваев и ездил даже куда-то на окраину города - в церковь.
Однажды утром он зашел в большое учреждение на Ильинке и, разыскав завхоза, спросил, не требуются ли здесь швейцары. Завхоз сказал, что швейцары пока не требуются, но вот рабочие для дворовых работ нужны.
Матвей Кузьмич подумал, что временно можно, пожалуй, поступить и рабочим, а потом, когда освободится должность, стать швейцаром. Матвей Кузьмич сказал, что он согласен.