Ближе, бандерлоги!

Бушков Александр Александрович

Вот уж с кем с кем, а с этим общаться не было ни малейшего желания…

— Семен Иванович, — сказал Мазур насколько мог убедительнее… — Меня тут вызвали…

— И подождут чуток! — жизнерадостно воскликнул Панкратов. — Не старые времена, чтобы на цыпочках бегать перед особистами. Они тебя как, обижать не собираются? Если что, ты только скажи, я им растолкую, что такое перестройка и почему им помалкивать бы в тряпочку… Не обижать собираются?

— Нет, — сказал Мазур. — Просто дела служебные.

— А

то, если что, обращайся, — и он спросил с некоторой настороженностью: — Кирилл, ты, надеюсь, всей душой за перестройку… Принял сердцем?

После всего, что Мазур испытал, видел и слышал за последние годы, у него сложилось твердое убеждение: в гробу он видел и перестройку, и ее закоперщиков. Мало того, случись такая возможность, с превеликой охотой и рвением участвовал бы в ее положении во гроб. Но он давно уже не был молодым горячим лейтенантом, не умевшим держать язык за зубами…

— Всем сердцем, Семен Иванович, — сказал он. — А как же иначе?

Панкратов облегченно вздохнул:

— Вот и славно. Значит, не ошибся я в тебе. А то бывает, знаешь ли: вроде и послужной список отличный, и наград немало, а копнешь поглубже — такой враг перестройки… Вон Самарин дурачком прикидывается, а глазки-то змеиные. Дай ему волю, всех за колючку загонит, как в тридцать седьмом. Ты-то молодой, помнить не можешь, а из нас, старых фронтовиков, эти особисты с комиссарами столько крови выпили… До сих пор вспомнить жутковато. Но ничего, процесс назад уже не повернуть, отпрыгались коммуняки с гэбней, прошли их времена.

Мазур его все же хорошо узнал. Самое интересное — и противное — что адмирал нисколечко не притворялся и не играл. Свято верил в то, что говорил — как прежде, свято верил в нечто противоположное. Совершенно искренне, со всем пылом сердца и души колебался вместе с генеральной линией, не отступая от оной ни на миллиметр…

Панкратов добавил не без важности:

— А я, Кирилл, после Нового года из партии вышел. Освободился наконец от этой преступной организации. Колодой на ногах столько лет висела…

Мазур смотрел на него в совершеннейшем ошеломлении — хотя и сделал непроницаемое лицо. Прекрасно знал, что такой вот Панкратов не первый и даже не сотый, наслышан был об этой публике, внезапно прозревшей и принявшейся сжигать партбилеты. Однако впервые в жизни подобный субъект оказался ему знаком, и не первый год. Покинул преступную организацию, ага. Человек, который пятьдесят без какой-то малости лет протирал штаны во флотских политорганах, поднявшись на этом пути до двухзвездного адмирала… Как там у классиков? Я человек привычный, но и меня замутило чуточку…

— Кирилл, — сказал Панкратов озабоченно, — а ты партбилет им еще в сытые рожи не бросил?

— Да как-то то ли времени не было, то ли случая не подвернулось, — сказал Мазур, чувствуя во рту вкус

дешевого мыла.

— Вот это ты зря, — наставительно сказал Панкратов. — Ты давай не тяни. При первой же возможности выходи к чертовой матери из партии. Извини старшего товарища за прямоту, но тебе даже и стыдно в этой прогнившей партии оставаться: боевой офицер, вся грудь в орденах, заслуг перед Родиной несчитано. Что тебе на этой свалке истории делать? Твое место должно быть среди демократов. Подумай как следует, сколько можно тянуть? Все приличные люди выходят.

— Я подумаю, — Мазур ухитрился произнести это спокойно, с ничего не выражающим лицом. — Извините, Семен Иванович, бегу, мне конкретное время назначено…

Он кивнул, обошел адмирала и стал быстро подниматься по лестнице. Вкус мыла так и стоял во рту. И хотелось стрелять, но он не знал, в кого. Дело вовсе не в Панкратовых… но кто бы объяснил, в ком и в чем?

В армии издавна заведено входить без стука, но на сей раз Мазур, отыскав дверь под нужным номером, все же постучал — хозяйство Лаврика как-никак было специфическим…

— Войдите!

Мазур вошел. Лаврик сидел в одиночестве перед заваленным бумагами и фотоснимками столом.

— Заходи, садись, — сказал он жизнерадостно. — Что-то вид у тебя… Как будто привидение увидел.

— Панкратова встретил.

— А, ну да, — сказал Лаврик. — Он тут вторую неделю болтается. Прислан, понимаешь, Главным политуправлением приглядеть за ходом перестройки, демократических реформ… В общем, что-то такое. Ты что, удивился? После всего? И после того, что теперь несет ихний главный?

— Он из партии вышел, — глухо сказал Мазур. — Только что хвастал. И меня уговаривал.

Лаврик пожал плечами:

— Он, сучара, и не сотый даже… Тебя что, все еще удивляет?

— Лаврик, — сказал Мазур, — мы друг друга пятнадцать лет знаем и столько за спиной совместного… Можешь ты мне сказать, что в стране творится? Если по большому счету? Знаешь ты что-то такое, чего я не знаю? А может, я чего-то не понимаю просто? Уж если такие бегут с корабля… Куда страна катится?

— Да ничего я не знаю, — сказал Лаврик. — Думаешь, если работа у меня такая, то и все тайны в кармане? Чего-то ты совсем лицом опечалился, не нравишься ты мне…

— Все катится черт-те куда, — сказал Мазур.

Внимательно присмотревшись к нему, Лаврик протянул:

— Это у тебя приступ хандры. Со всеми в наши веселые времена случается. Ну… Работать нам Сегодня уже не придется, много вредно, а капелька в такой ситуации допускается…

Он достал из ящика стола бутылку коньяку, горсть шоколадных конфет местного производства, наполнил две серебряных стопочки, вмешавшие чуть ли не сто граммов. Убрал бутылку назад в стол, придвинул Мазуру стопку и конфеты: