Ближнее море
Шрифт:
Дюков-Самарский писал стихи, которые сам же блестяще исполнял. Как-то выступал и в моей литературной гостиной на радиостанции «Открытый город». И еще он дарил прекрасные цветы. Розы от Дюкова стояли неделями, не опуская прелестных головок.
Будучи обладателем громового голоса и харизмы, он мог вдруг громогласно поприветствовать тебя в метро, возносясь на идущем в противоположную сторону эскалаторе или, придав голосу бархатность, задушевно убеждать не портить отношения с руководством Союза писателей, а вместо этого сделать внеочередную передачу
Мы не дружили. Я вообще плохо и неохотно схожусь с людьми. Зато ни разу и не поссорились.
«Я горжусь своей родословной, – говорил Дюков-Самарский во время записи передачи. – Я ведь… – он делает выразительную паузу, – из бурлаков!»
– Юра! Ты, – Дюков-Самарский приблизил к Баладжарову лицо так, словно хотел его понюхать, – ты не красишь волосы? Почему? Ты ведь публичный человек! Ты обязан. Вот, уже и седина заметна…
– Ну, так уж получилось, – Юрий недовольно воззрился на Дюкова. «Ему-то какое дело? Подумаешь, седина…»
– Я вот всегда их крашу, даже когда настроения нет, даже когда с деньгами хреново, все равно как-то выкручиваюсь. А что поделаешь? Мы ведь не можем себе позволить выглядеть старыми или измотанными жизнью. Денег не было – у артистки знакомой вот занял краску. Сегодня встал пораньше и… – Дюков сорвал с головы шапку, и Юра остолбенел: обычно темно-каштановая шевелюра актера сегодня отливала фиолетовым оттенком спелого баклажана.
Юра Баладжаров читает тихо, словно ведет доверительную беседу с залом. Поэтому, должно быть, на его творческих вечерах так много пожилых женщин. Им импонируют спокойная манера поэта, задушевные разговоры о любви…
Однажды Юра пригласил Владимира Дюкова-Самарского почитать на его вечере. Профессиональный актер был рад встряхнуться перед публикой, так почему бы и нет?
Баладжаров заранее написал сценарий вечера, решив начать чтение с самого нежного своего стихотворения – из тех, что обычно так нравятся сидящим на первых рядах бабушкам. Но на этот раз все получилось весьма неожиданно.
Дюков вылетел на сцену, точно коршун. Расправив огромные ручищи, весь в черном, он обрушил на зал свой зычный голос, сотрясая стены.
Старушки в первом ряду от ужаса аж задрали ноги, крепко зажмурив глаза и вцепившись в свои сумочки.
Целый час Дюков летал по сцене, выкрикивая слова любви, точно клеймя и бичуя неистребимых и отчего-то не жаждущих вступать с ним в более близкие отношения врагов.
Когда вечер закончился, дамы умоляли поэта: Юрий Васильевич, Бога ради, больше никогда не давайте Дюкову читать свои стихи! Мы его боимся.
Дюков вообще был странным человеком. Он мог, например, произносить «не буду я читать твое письмо» и разворачивать при этом газету, так что складывалось впечатление, будто бы интимное послание являлось частью передовицы, или говорить о винограде, глядя на лежащее на столе яблоко…
При этом, скорее всего, сам Дюков как раз представлял письмо или спелую гроздь. Но неужели он считал, что в подобный гипнотический транс вместе с ним погрузятся и зрители?
Однажды, встретив меня возле Александринского театра, Дюков решил сделать комплимент, заметив, что я отлично подобрала курточку, туфельки и брючки, все в тон. Бедняга, получая скудное жалование в театре, а затем еще более жалкую пенсию, он, наверное, забыл, а может, и не ведал, что есть такое понятие, как ансамбль. И был смущен, когда я сообщила, что моей заслуги в этом нет, поскольку все продавалось в комплекте.
Как-то Баладжаров пригласил Дюкова-Самарского на свое чтение в Межрегиональном Союзе писателей. Вечер проходил очень мило. Пели певцы, играла музыка. В конце выступления, когда Юра прочитал заключительное стихотворение и попросил задавать вопросы, со своего места вдруг поднялся Дюков-Самарский. Как обычно, встав на сцене в своей шокирующей манере Маяковского на митинге, Владимир поведал, что сегодня день рождения его любимого поэта Тютчева, одно из стихотворений которого он, Дюков, и хотел бы прочитать по этому поводу.
После чего начал читать, быстро входя в раж и громыхая на весь зал. За первым стихотворением последовало второе, и – «Бог троицу любит» – третье. Все вместе заняло целых десять минут – время, отводимое под вопросы зала.
Выполнив запланированный минимум и очень довольный собой, Дюков-Самарский сошел со сцены. Оглушенные, сбитые с толку слушатели больше не задавали никаких вопросов, как-то сразу заторопившись в курилку.
Что хотел сказать этой своей странной выходкой Дюков-Самарский, осталось тайной. Вряд ли он собирался насолить Юре, у них всегда были дружеские отношения.
Скорее всего, Владимир относился к чтению стихов в Союзе писателей как к своим профессиональным обязанностям, оттого и подгадал с датой. Так уж было принято в советском обществе: есть дата – читай к дате. А уж ко времени это или нет – о таких мелочах он не задумывался.
У Дюкова-Самарского был рак в последней стадии, и он не тешил себя надеждой на выздоровление. Но при этом он точно знал, что переживет невероятно жаркое лето 2010 года. Ждал открытия сезона в театре Комиссаржевской, в своем любимом и единственном на всю жизнь театре.
Сезон открылся, и он умер.
Листья Мирового древа
Мы привыкли воспринимать своих друзей и знакомых так, словно они бессмертные. Нет, не боги, конечно, но те люди, что всегда рядом как бы по умолчанию. В то время, как они все, как мы все трепещем на Мировом древе, точно листья на ветру. Подует посильнее – и летит очередной листок. Желтый, красный, а то и вовсе зеленый, не успевший как следует отпраздновать лето и ничего не узнавший об осени.