Ближний берег Нила, или Воспитание чувств
Шрифт:
Посреди Литейного моста его осенило — завтра же надо приехать на Беринга с магнитофоном, записать Татьяну Ларину, убедить мать устроить прослушивание. И, может быть, тогда…
В почтовом ящике его ждал белый конверт с одним лишь словом, начертанным незнакомой рукой:
«Баренцеву».
Глава четвертая
Коньяк, бессонница, тугие тормоза…
I
— А дальше?
— А дальше начинается статья за недоносительство, которой Денисенко тыкал мне в нос при каждой встрече. Интересно, в приличных странах эта статья распространяется на ближайших родственников?
Константин Сергеевич Асуров поморщился, но Нилов невинный взгляд выдержал.
— Смотря что понимать под приличными странами. У нас, например, стараются избегать. Мы же гуманисты.
— До тех пор, пока не поступило других указаний?
— Да ладно тебе! Авторитетно заявляю — тебе эта статья не грозит. Тетка безносая все списала… Плеснуть еще?
— Давай… А себе?
Асуров сокрушенно вздохнул:
— И рад бы, да утром на службу.
— Сочувствую. А вот у меня бюллетень аж на неделю. Так что имею полное право…
Нил залпом выпил полстакана коньяку, вытер губы и отвернулся. Асуров с сочувствием посмотрел на него.
Их разговор начался еще утром, примерно через полчаса после того, как Нил вошел в свою одинокую комнату и бухнулся на матрац лицом вниз. Появления на балконе человека в плаще он не заметил и только изумленным взглядом отреагировал на вежливое покашливание.
— Тук-тук, позвольте войти.
Человек снял шляпу, и лишь тогда Нил признал в нем молодого следователя, сопровождавшего его на опознании в морге и удивительно похожего на Ленина в молодости.
— Коли угодно…
Следователь попросил извинения за вторжение, напомнил свое имя-отчество и заметил, что если уважаемый Нил Романович по каким-то причинам считает для себя неудобным беседовать здесь, то он, Асуров, готов незамедлительно препроводить его в свой служебный кабинет. На это Нил ответил, что ему и здесь хорошо, и предложил следователю кофе — не столько из вежливости, сколько потому, что самому очень хотелось. Асуров предложение принял, снял плащ, уселся и, выдержав легкую паузу, начал задавать вопросы. К третьей чашке как-то незаметно для Нила на столе появилась бутылка марочного армянского коньяку. Спустя некоторое время они столь же незаметно перешли на «ты». Ближе к вечеру образовалась и вторая бутылка…
— И все-таки? Что же было в письме? — не отставал следователь.
— Строго говоря, это нельзя было назвать письмом, потому что в конверте не было ни листочка, ни словечка, только железнодорожный билет в спальный вагон экспресса «Москва-Хабаровск». Она всегда была неравнодушна к двухместным купе…
Конверт бросили прямо в ящик, не доверив почте — она понимала, что твои коллеги из ОБХСС могут еще следить за мной, хотя и не так пристально, как в первые месяцы. Мне тоже не хотелось, чтобы через меня вышли на нее, поэтому я принял свои меры конспирации. Тебе, конечно, они покажутся смешными.
— Что за меры?
— Мать купила мне в Германии прелюбопытную куртку. Перевертыш. Обе стороны сделаны лицевыми. Бежевая плащевка и синий велюр. Я полдня слонялся по Москве в бежевом, вечером купил билет в кино — знаешь высотку на Красной Пресне, рядом с метро? — вошел в зал, а через десять минут вышел уже в синем и в клетчатой кепке, доехал до Ярославского, сел в поезд. Со мной в купе ехала какая-то тощая чернявая дура, которая тут же принялась довольно бесцеремонно со мной заигрывать. Еле отшил, притворился спящим, а сам до утра не мог заснуть.
Разбудили меня жаркие поцелуи. Я спросонья чуть было кулаки не распустил, но в самый последний миг увидел, что это не вчерашняя моя соседка, а — Линда! А я ведь тщательно готовился к этой встрече, все внушал себе, что подписался на эту опасную авантюру с одной лишь целью — в последний раз посмотреть ей в глаза, четко и ясно сказать, что между нами все кончено, что своим диким, не имеющим никакого оправдания поступком она уничтожила, предала нашу любовь, вычеркнула себя из списка нормальных людей… А вместо этого тут же впился в ее губы, и все слова вылетели у меня из головы.
— Бывает, — философски заметил следователь.
— Теперь ее звали Алиной Смелковой, она работала поварихой в бригаде буровиков. Прекрасно зная пределы ее кулинарных способностей, я мог лишь посочувствовать несчастным буровикам. Мне повезло больше — в поезде был отличный вагон-ресторан, услугами которого мы пользовались раз по шесть на дню. В Хабаровске жили у ее подруги, имени не помню, в просторной квартире на улице Петра Комарова, шиковали, икру ели ложками, загорали на амурских пляжах, ездили в Советскую Гавань за свежими кальмарами, а возвращались оттуда, как рыбаки после удачной путины, подрядив целую кавалькаду такси — первое везло нашу обувь, во втором ехала Линдина шляпка, в третьем — мы сами, босые и с ящиком шампанского. Нанимали бичей со стремянками мыть памятник Ерофею Павловичу на вокзальной площади… Потом летали во Владивосток, ныряли с аквалангами в Японском море. Я понимал, что воссоединение наше мимолетно, что у нас нет и не может быть общего будущего, и эта мысль сообщала особое, трепетное очарование каждому мгновению. Мы расставались без слез, я улетел в Ленинград, уже предвкушая новую встречу.
— И когда она состоялась?
— Еще через год. На сей раз весточка пришла по почте, на официальном бланке молодежного музыкального фестиваля «Янтарный ключ». Меня приглашали в жюри.
Письмо было подписано секретарем оргкомитета А. Дедовских. Время было напряженное, до сессии оставалось меньше месяца, и на мое решение ехать на фестиваль повлияло только одно — надежда, что здесь не обошлось без Линды.
Ожидания мои оправдались. Она и оказалась той самой А. Дедовских.
— Она же Элла Каценеленбоген, — улыбнулся Асуров.
— Успела сходить замуж за тамошнего морячка. К моему приезду брак уже распался, и наш откровенный роман осуждения ни у кого не вызвал. В конце лета я снова примчался туда, но ее уже не застал. Она исчезла бесследно.
— Опять с приключениями?
— Мне так и не удалось ничего выяснить… Прошло еще три года. Я закончил университет, на зависть многим получил распределение в приличный ленинградский вуз, изредка, по старой памяти, выступал с «Ниеншанцем», женщины по-прежнему не обходили меня вниманием. Внешне жизнь моя протекала вполне благополучно, но всякий раз, открывая почтовый ящик, я не мог унять в пальцах нервную дрожь, которая с приближением лета становилась особенно сильной. Но я не дождался ничего…