Близнецы Фаренгейт
Шрифт:
— А что говорит мама про меня и Джона? — спрашиваю я у Тэсс, когда автобус уже довольно далеко отъезжает от города.
— Ничего, — отвечает Тэсс.
— Совсем ничего?
— Она занята.
— Заботами о тебе?
— Просто занята.
Потерпев поражение, я вглядываюсь в окно. Стекло в нем, конечно, слегка тонированное, но все равно, темнота снаружи стоит какая-то странная. Вчера к этому времени даже сумерки еще не наступили. Мимо нас монотонно проплывают головные огни машин. Водитель автобуса что-то бормочет в мобильник. Слов я не различаю, но от интонаций его веет тревогой.
А я вдруг соображаю, что пассажиры автобуса как-то уж слишком тихи. Пара-другая их время от времени перешептывается,
Ход автобуса все замедляется, замедляется. Водитель часто мигает фарами, предостерегая встречные машины. Похоже, многие автомобилисты не пожелали принять во внимание странность нынешней погоды — едут себе, как ни в чем не бывало, с выключенными головными огнями, словно никаких проблем с видимостью попросту не существует. Словно они не желают позволить невразумительным изменениям в погоде их застращать. И что меня пугает, — чем темнее становится небо, тем большее, похоже, число водителей проникается этим залихватским настроением.
— Исусе, да проснитесь же вы, — громко бурчит наш водитель, когда мимо проносится еще один темный автомобиль.
Спустя совсем недолгое время скорость автобуса спадает до тридцати миль в час. Каждая четвертая или пятая машина, какая нам встречается, идет без огней. Некоторые хотя бы испускают скорбные гудки, большинство же катит в молчании.
Поскольку света снаружи почти не осталось, окна автобуса обращаются в зеркала. Каждый из нас с нелегким чувством вглядывается в свое отражение, выполненное в технике chiaroscuro [8] . Кроме Тэсс, которая так и читает свою новую книгу. Великая «женщина цветных», Гарриет Табмен, освобождает своих рабов при небольшой помощи президента, для которого места на картинке не нашлось. [9]
8
Светотень ( итал.) — кьяроскуро, техника создания цветной ксилографии, при которой печать производится с нескольких покрытых близкими по оттенку красками досок.
9
Табмен Гарриет (ок. 1820–1913), одна из создателей подпольной организации в США, помогавшей рабам бежать из южных штатов.
— Интересная книга? — кашлянув, спрашиваю я.
— Ага — отвечает Тэсс. Она поднимает руку к рыльцу кондиционера, покручивает его туда-сюда. Я понимаю: Тэсс ошибкой приняла его за регулятор светильника и пытается добиться света поярче.
— Это чтобы воздух подавать, — негромко сообщаю я. — Свет не регулируется. Он либо включен, либо выключен.
— Темно становится, — жалуется она.
— Да уж, — соглашаюсь я, вглядываясь в окно.
— Нет, — говорит она. — Не там. Здесь. Свет тускнеет.
Тэсс указывает пальцем на лежащую поверх ее колен книгу. Женщина-астронавт улыбается со снимка, сделанного незадолго до того, как ее разнесло вместе с «Челленджером» на атомы. Текста я почти не различаю. Дочь права.
Очень скоро освещение в автобусе блекнет настолько, что он начинает походить на подводную лодку. Двигатель все еще исправно урчит, однако светильники в кабине ведут себя так, словно их подключили к собственным аккумуляторам, которые все до единого вдруг взяли да и сели. Верхний свет, освещение аптечки, лампочка, показывающая, занят туалет или свободен, все они теперь еле-еле желтеют. Мне вдруг приходит в голову, что, наверное, наличие туалета и отличает «спецтранспорт» от автобуса, однако делиться этим полезным и познавательным фактом с Тэсс сейчас, пожалуй, не время. Хорошо, что она так поглощена своей книгой о великих людях и на все нарастающее в автобусе напряжение внимания не обращает.
Одна из пассажирок проходит к водителю, предупреждает его о том, что он отлично видит и сам. Водитель отвечает ей раздраженно. Женщина возвращается на место и взволнованным шепотом пересказывает услышанное мужу. Тот бормочет пустые успокоительные слова: «Фигня», «Мы этого так не оставим» и прочее.
— Да поезжай же ты, мать твою! — кричит кто-то с самых задних сидений.
Водитель проводит с кем-то по телефону лаконичные переговоры. Потом, шепотом матерясь, резко выворачивает руль и съезжает с шоссе.
Проехав по полоске ровного битума, автобус останавливается перед заправочной станцией. Во всяком случае, я думаю, что это заправочная станция. Ну правильно: я различаю стоящие в тени насосные колонки, похожие на ошкуренные пни. За ними виднеется прямоугольник бледного света, льющегося из стеклянного фасада самой станции. Несколько человек стоят, стеснившись за стойкой, освещенной единственной помигивающей лампой дневного света.
Дверь автобуса, шипя, открывается. И как только водитель поднимается из кресла и покидает автобус, я вдруг понимаю, всем нутром, костным мозгом, что мне с дочерью тоже лучше сойти. Вокруг пыхтят наши призрачные спутники, корчась от страха, колеблясь на кошмарной грани, отделяющей пассивность от паранойи.
— Пошли, Тэсс, мы выходим.
Поразительно, но она не спорит, не говорит, что мы еще не приехали, не задает вопросов. Просто запихивает книгу в сумку и выбирается в проход. А я даже не даю себе труда прихватить собственную сумку, в которой лежит мое белье и халат — мой халат, навсегда пропитавшийся запахом мужчины, которого я люблю. Я обеими руками подталкиваю Тэсс вперед, и мы выпрыгиваем из автобуса, — словно соскакиваем с кружащейся карусели.
Водитель уже яростно препирается о чем-то с людьми, стоящими за стеклянной дверью заправочной станции, однако, в чем бы ни состоял их спор, предмет его обесценивается, когда двигатель автобуса неожиданно взревывает. Кто-то из охваченных паникой пассажиров уселся за руль. Визжа редукторами, автобус вылетает со стоянки. Свет его фар и хвостовые огни — все это меркнет, пока он уносится по шоссе, походя не столько на автобус, сколько на перегруженный темным металлом автоприцеп, влекомый невидимой силой.
Я подхватываю Тэсс на руки и неуклюже бегу за автобусом. Не для того, чтобы догнать его, нет, чтобы вернуться на шоссе. Я должен добраться до открытой дороги, не знаю, почему, но должен. Дочь весит не меньше тонны, она бьется и извивается, пытаясь вырваться из моих лап, впившихся ногтями ей в ребра.
— Пап, я и сама бежать могу, — задыхаясь, произносит она, и я опускаю ее на землю. За нами, на заправке, слышится звон разбиваемого стекла и следом — визги и крики. А мы с Тэсс несемся сквозь тьму, сквозь миазмы дизельного топлива.
Несколько минут спустя мы уже стоим на шоссе. Не на съезде с него — на покрытой гравием обочинке сплошного участка. Тут повсюду торчат плакаты, твердящие, что поступать так не положено, однако извещения эти тонут во мраке. Только из трети стоящих вдоль шоссе фонарей и изливается хоть какой-то свет, да и настолько жидок, что приводит в недоумение даже насекомых, льнущих к фонарным стеклам. Небо черно, как смоль, беззвездно. Висящая над горизонтом луна, размазанная, точно кислотный ожог, мягко подсвечивает очертания зданий — города-призрака.