Блокада. Книга 3
Шрифт:
— О че-ерте? — удивленно переспросил старик. — Гм-м… А я, грешным делом, когда вы сказали, что английским владеете, хотел вас спросить, не слышно ли что-нибудь о втором фронте?
Логика мышления соседа была более чем наивна.
Валицкий опустил раскрытую книгу на колени и иронически улыбнулся:
— Почему вы изволите полагать, что мне что-либо известно о втором фронте?
— Ну… — смущенно произнес старичок, — я думал… Ведь англичане теперь наши союзники. Говорят, что следует ожидать…
— Ничего не следует ожидать! — резко оборвал его Валицкий. — К вашему
Увидев, как растерянно и даже испуганно заморгал сосед, Федор Васильевич, смягчившись, добавил:
— Кроме того, я читаю не английского, а американского писателя. И не современного.
— Так, так, понимаю, — закивал головой старик. — Как прозывается, позвольте полюбопытствовать?
— Марк Туэйн, — сухо ответил Валицкий, машинально произнося имя писателя по-английски.
— Понимаю, — снова закивал сосед и добавил виновато: — Не приходилось слышать.
Наконец старик угомонился.
В подвале было тихо, слышался только учащенный стук метронома, — обстрел там, наверху, продолжался.
Валицкий снова погрузился в чтение.
Повесть из остроумной сказки постепенно превращалась в философский трактат. Дьявол проповедовал взгляд на людей как на существа, в нравственном отношении стоящие ниже животных.
Старичок опять оторвал Валицкого от книги:
— Извините великодушно. Вот вы пояснили, что про черта читаете. Надо полагать, в фигуральном, так сказать, смысле?
Валицкий раздраженно захлопнул книгу. Сосед начинал ему явно надоедать. Кроме того, Федор Васильевич заметил, что люди, сидевшие рядом, стали прислушиваться к их разговору. Ему следовало бы промолчать, оставить вопрос старика без ответа. Но это было не в характере Валицкого.
— Вы хотите мне сообщить, что чертей в природе не существует? — язвительно произнес он.
— Нет, почему же! — возразил сосед. — Я, например, полагаю, что Гитлер и есть дьявол.
— Гитлер — негодяй и мракобес, — не замечая, что повышает голос, ответил Валицкий, — но к чертям отношения не имеет. Такими чертями, к вашему сведению, полна история человечества. Все эти Аттилы, Чингисханы, Барбароссы…
— Вы образованный, вам виднее, — согласно закивал старик, — но я все же думаю, что человек не может делать такое…
Он как-то растерянно заморгал и тихо добавил:
— У меня внучку убило… Маленькую… Мать в больнице лежит, отец на фронте. Она с матерью по улице шла. По Кировскому проспекту. И — снаряд… Дочке ногу оторвало. А внучку… Валечку… — Он неожиданно всхлипнул. — Даже чтобы похоронить, ничего не осталось… совсем ничего… Вы понимаете?
Валицкий почувствовал, как у него сдавило горло.
— Да, да… — поспешно и как-то виновато сказал он. — Я понимаю. Это ужасно…
— А я вот… сижу в подвале и спасаю свою жизнь… никому не нужную жизнь… — говорил старик. — Вот бутерброды соседка сунула… — Он кивнул на свой промасленный сверток и повторил с горькой усмешкой: — Бутерброды!.. Если бы я увидел… тех, что стреляют, у меня хватило бы сил, чтобы удушить… хоть одного… одного, на большее меня не хватит…
Старик умолк. Но его слова
Федор Васильевич потрясенно слушал, губы его дрожали.
Выговорившись, люди стихли. Матери стали успокаивать проснувшихся детей, старики понуро опустили головы…
«Боже мой, почему я здесь, а не на фронте?! — хотелось крикнуть Валицкому. — Разве уже все окопы и эскарпы отрыты, все доты построены, все надолбы установлены, все мосты взорваны, разве нет применения моим знаниям, моему опыту?!»
Ритм метронома вдруг переменился: стал спокойным, размеренным. Прошла минута, другая, и голос диктора из черной тарелки репродуктора, прикрепленной к стене подвала, объявил:
— Обстрел района прекратился. Отбой!
Люди стали подниматься со своих мест. Направился к двери и Валицкий.
Кто-то тронул его за рукав. Федор Васильевич обернулся. Рядом шел старик — сосед по скамейке, он тихо сказал:
— Но мы его найдем, этого дьявола… Дети наши его найдут… Найдут и втопчут в землю. Вот так, вот так!.. — И старик яростно топнул ногой по гулкому каменному полу.
Следующий день прошел у Валицкого так же бесцветно, как и предыдущие.
Федор Васильевич зашел в архитектурное управление, чтобы сообщить, что телефон его выключен и в случае надобности его следует вызывать открыткой или телеграммой, пообедал в учрежденческой столовой, к которой был прикреплен, и к шести часам вечера возвратился домой.
Ему казалось, что сегодня его должна навестить Вера. Почему? Да потому, что, узнав вчера, что телефон его отключен, она наверняка постарается зайти. И скорее всего, это будет именно сегодня, в то время, когда обычно она звонила, то есть часов в восемь вечера.
Так убеждал себя Валицкий.
Он понимал, что его предположение сконструировано чисто логически, без учета многих обстоятельств: Вера может быть настолько занята, что вообще не сумеет отлучиться из госпиталя, и тем более маловероятно, что она придет именно сегодня.
И все же Валицкий ждал ее. Ему хотелось видеть Веру не только потому, что она могла получить письмо от Анатолия, — сам Федор Васильевич вот уже третью неделю не имел вестей от сына. Нет, она была нужна, необходима ему сама по себе: даже телефонного разговора с Верой было достаточно, чтобы Федор Васильевич переставал чувствовать себя заброшенным и одиноким.
И вот он сидел в кресле, дочитывая, чтобы скоротать время, ту самую повесть Марка Твена, на которую так случайно наткнулся вчера. То и дело он откладывал книгу, брал карандаш и задумывался над наброском памятника Победы. Потом устремлял взгляд на желтый металлический циферблат стоящих в углу старинных часов, следил за тем, как короткими, едва заметными рывками передвигается его черная минутная стрелка.