Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Герои – ленинградцы более стойкие, они организованнее и не паникуют, как иные [1644] – эти представления цементировались не только пропагандой. Пережившие блокадную зиму люди хотели особо подчеркнуть свою значимость. «Это действительно ленинградцы», – писал Вс. Вишневский А. Я. Таирову о работе одной из театральных трупп в сентябре 1942 г. [1645] – и данная фраза теперь не требовала никаких разъяснений. В другом письме Вс. Вишневский счел нужным отметить, что Ленинград «первый показал, как остановить врага» [1646] . Не все были готовы правильно использовать пафосный язык, но редко кто бы согласился с тем, что он неуместен. Наблюдалось иногда раздражение от патетики, было желание подчеркнуть свою скромность – но страшные раны войны были видны всем. Принизить свои поступки означало дегероизировать действия других блокадников – согласилась бы с этим мать, находившаяся на грани смерти, но сумевшая спасти своих детей ценой неисчислимых страданий? Сказать, что она не совершила ничего необычного, не могло быть воспринято иначе как оскорбление в городе, усеянном трупами. Но признание собственного подвига, ссылки на него (в том числе и при решении «житейских» вопросов), гордость от того, что человек оказался среди выстоявших и не сломленных, выраженные именно публично, в разговорах, спорах и отповедях – все это и ко многому обязывало. «Это приобретенная ценность, которая останется», – писала Л. Гинзбург. – «Из нее будут исходить, на нее будут ссылаться… Здесь твердо выработалась средняя норма
1644
См. запись в дневнике А. Белякова 10 сентября 1942 г. (Беляков А. Блокадные записи // Нева. 2005. № 1. С. 245).
1645
Вс. Вишневский – А. Я. Таирову. 26 сентября 1942 г. // Литературное наследство. Т. 78. Кн. 2. М., 1966. С. 216.
1646
Вс. Вишневский – А. Я. Таирову. 10 октября 1942 г. // Там же. С. 220. Ср. с записью в дневнике А. Белякова 10 сентября 1942 г.: «Действительно – герои» (Беляков А. Блокадные записи. С. 245).
1647
Гинзбург Л. Записные книжки. С. 185.
2
Отказ от эвакуации часто тоже признавался обязательным для ленинградца-героя. Многое тогда оценивалось самими блокадниками по фронтовым меркам. Покинуть город означало, по их мнению, проявить трусость и подлость, а уехавшие иногда даже назывались дезертирами; не стеснялись говорить и о том, что они «удрали» [1648] . Сказать, что эти настроения формировались только «сверху», нельзя. Власти вообще оказались в двусмысленном положении. Публично и постоянно призывая каждого дать отпор наступающему врагу, защищать до последнего родной город, они, вместе с тем, приложили немало усилий, чтобы очистить Ленинград от «иждивенцев», вынудить их (иногда и с помощью угроз) покинуть свои дома. Вид людей, уезжавших на «Большую землю», был дополнительным поводом еще раз подчеркнуть собственную стойкость, отделить себя от колеблющихся и слабых. Нежелание блокадников покидать город [1649] , возможно, в какой-то мере усиливалось и плохо скрываемым презрением к тем, кто стремился уехать [1650] . Такое чувство возникало нередко стихийно, если выяснялось, что эвакуированные находились ранее в первых рядах тех, кто призывал отстоять город [1651] .
1648
Из дневника Э. Голлербаха. 24 сентября 1941 г. // Голоса из блокады. С. 182; О. Берггольц – М. Берггольц. 26 сентября 1941 г. // Берггольц О. Встреча. С. 199; Эльяшева Л. Одним бы глазом увидеть победу. С. 255; Протокол комсомольского собрания завода «Ленинская искра». 12 августа 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 12-118. On. 1. Д. 79. Л. 34; Каверин В. Эпилог. М., 1989. С. 258; Кулагин Г. Дневник и память. С. 233 (Запись 8 февраля 1942 г.).
1649
См. об этом: Кок Т. М. Дневник. 6–9 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Д. 48. Л. 6 об.; Игнатович З. А. Очерки о блокаде Ленинграда: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 26. Л. 1; Шварц Е. Живу беспокойно. С. 657; Друскин Л. Спасенная книга. С. 133; Капица П. В море погасли огни. С. 272; Меркурова-Маширова В. Я. Боевое крещение // Без антракта. С. 176.
1650
Особенно едкие реплики можно обнаружить у И. Меттера: «…Улетает из Ленинграда и оказывается, что это – подвиг. „Достаточно встретиться в воздухе с одним мессерома» (Меттер И. Избранное. С. 110).
1651
См. записки актера В. Р. Гардина, где это чувство выражено столь неподдельно, хлестко и резко, что можно предположить здесь и проявление личной неприязни, а не только патриотического настроя автора: «Эвакуация Ленфильма в тот момент, когда мой родной город становится ареной мировых исторических событий… Это было бы для меня чудовищно непонятным, если бы я не знал, как говорится, не только до глубины пяток, но и метра три под пятками почти каждого члена моей кинематографической среды. На митингах, в киностудии, все, как полагалось, с экспрессией в голосе и жестикуляциями говорили все то, чему не только не верили, а хорошо знали, что будет сделано наоборот» (Гардин В. Р. Воспоминания о днях блокады: ОР РНБ. Ф. 1273. On. 1. Д. 163. Л. 23–32 об.). Примечательно, что позднее он вычеркнул этот текст – вероятно, чтобы не задеть многих.
«Это производит очень неприятное впечатление», – записала в дневнике Б. Злотникова, увидев уезжавших ленинградцев [1652] . Другие высказывались менее сдержанно. Их реплики отмечены все той же печатью нарочитой хлесткости, словно им нанесли личную обиду.
«Что эти беглецы напишут после войны? И как они будут смотреть в глаза блокадников» — такие слова открыто произносились на совещании писателей в Политуправлении Балтийского флота в феврале 1942 г. [1653] . И даже в том случае, когда отъезд признавался разумным и необходимым, никакие доводы порой не могли истребить чувство отвращения к «беглецам». Э. Левина отмечала в дневнике, что эвакуация необходима для спасения жизни блокадников, что городу не требуются те, кто не может стоять на ногах, что эти люди будут трудиться и в иных местностях. Все это так, но с уезжающими она не хочет встречаться, чтобы «не сказать им грубость» [1654] . Примечательно, что позднее вернувшиеся в город ощущали неприязнь к себе со стороны тех, кто остался в Ленинграде [1655] .
1652
Злотникова Б. Дневник. 25 июля 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 40. Л. 5 об. — 6.
1653
Капица П. В море погасли огни. С. 272 (Дневниковая запись 8 февраля 1942 г.).
1654
Левина Э. Письма к другу. С. 203 (Дневниковая запись 31 января 1942 г.).
1655
Даев В. Г. Пинкевич, Зощенко и другие. С. 37.
Объясняя свой отказ покидать город, музыкант К. М. Ананян говорил, что он не имеет на это «морального права» [1656] . Отношение к эвакуации служило именно нравственным оселком: отвергали трусость, предательство, безразличие к судьбам родных, эгоизм, подчеркивали смелость, стойкость, самопожертвование. Отчасти здесь повторялись азы официальной пропаганды, выраженные соответствующим языком. Иногда аргументация отмечена даже и неким лиризмом, признанием в любви к городу. Впрочем, она могла иметь и несколько нот: здесь нередко перемешаны патетика и «житейские» соображения, оправдывающие пребывание в Ленинграде.
1656
К. М. Ананян – М. М. Ананян. 8 января 1943 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 9 об. См. также: Кочетов В. Улицы и траншеи. С. 325.
Приводили, конечно, не все доводы, а они могли быть вполне прозаичными. Это и страх перед неизвестностью, нежелание быть нахлебником у чужих людей, опасение, что обворуют квартиру во время отъезда. Но показательно, что этические аргументы при этом быстрее всего выдвигались на первый план – нравственная норма тем самым поддерживалась и настойчивее и чаще [1657] . В «смертное время», когда вывозили из города тысячи людей, эти аргументы, разумеется, не могли обладать и толикой прежней силы. Но в сентябре-октябре 1941 г. они звучали весьма остро и позволяли в какой-то мере сдерживать начавшееся тогда размывание всех моральных ценностей.
1657
См. записи в дневнике члена ЛОСХ В. Н. Новикова, сделанные в мае 1942 г. о том, что «художники страшно устали, но признать это стесняются», а некоторые из них «хотят быть героями до какого-то конца» (Новиков В. Н. Дневники. С. 216).
«Стандартная фраза удирающих, улетающих и уезжающих мужчин: „Я только увезу семью и сразу же вернусь". Эту фразу все труднее выслушивать» – читаем мы в записных книжках И. Меттера. [1658] Но оправдания уезжавших из города слышали не раз и в них тоже подчеркивалось, сколь многое и дорогое было связано с Ленинградом, как жалко его покидать, как долго не решались уехать, какое чувство раскаяния испытали после этого. Особо отмечали, что уезжали не из-за страха [1659] .
1658
Меттер И. Избранное. С. 106.
1659
Ползикова-Рубец К. Они учились в Ленинграде. С. 34 (Дневниковая запись 16 сентября 1941 г.); Шварц Е. Живу беспокойно. С. 661; Кулагин Г. Дневник и память. С. 259 (Запись 16 июля 1942 г.).
Главный мотив всех оправданий – человек чувствует себя лишним в городе, которому нет сил помочь. «Я мог только замерзнуть, погибнуть от истощения, пропасть… Я лежал под грудой тряпья, слушал по радио стихи О. Берггольц и плакал», – вспоминал Л. Друскин [1660] . Этот мотив особенно подробно рассмотрен в дневниковых записях Е. Шварца, датированных 1956–1957 гг. Свои блокадные дневники он уничтожил, покидая Ленинград в декабре 1941 г. Описание явно упрощено. В нем нет неожиданных поворотов, многозначительных умолчаний, парадоксов, свойственных дневниковой прозе Е. Шварца. Витиеватость в оправданиях неуместна: прямота слов должна соответствовать простоте объяснений – чем бы он смог помочь городу? «В бомбоубежище к детям, и женщинам, и старикам идти как будто бы и стыдно. Дома сидеть нельзя» [1661] . Он не сразу решил эвакуироваться – стал работать в Доме радио, надеясь хоть этим быть полезным. Уехал из Ленинграда не из-за страха смерти, нет — из-за бесцельности своего жития в городе [1662] . На радио его почти не приглашали, нести боевые дежурства на крышах домов было не нужно – последний сильный налет произошел 7 ноября.
1660
Друскин Л. Спасенная книга. С. 133.
1661
Шварц Е. Живу беспокойно. С. 560.
1662
Ср. с объяснениями одной из уехавших блокадниц, заведующей интернатом в Молотовской области, содержащиеся в письме к К. Ползиковой-Рубец: «Мне стыдно, что я уехала из Ленинграда. Вы знаете, я уехала не из страха, но мне казалось, что я нужнее при детях, чем в обстановке Ленинграда» (Цит. по: Ползикова-Рубец К. Они учились в Ленинграде. С. 34 (Дневниковая запись 16 сентября 1941 г.).
Условность оправданий очевидна. Уезжая, он едва ли мог знать, не возобновляться ли сильные обстрелы на следующий день, а на радио его могли позвать в любую минуту. И дело в блокадном Ленинграде, наверное, нашлось бы каждому – но не это главное. Отказ оставаться в городе отчетливо воспринимается как нечто, что надо разъяснять еще и еще раз, за что надо извиняться. Он не боялся, но его «терзала бессмысленность положения». Где-то люди имеют возможность бороться: «Там, на переднем крае, ясны были обязанности каждого» [1663] . Здесь он должен прятаться вместе с больными, беззащитными, старыми, малыми — нравственно ли это? Что же остается делать – терпеть?
1663
Шварц Е. Живу беспокойно. С. 661.
Оправдания других людей, может, были и не столь пространны, но это именно оправдания – всегда есть ощущение того, что нарушается нравственная норма. «Он говорил, что здесь родился и что ему бесконечно дорог Ленинград, но что на него… повлияла смерть сына» – так объяснял Г. Кулагину свое желание уехать начальник строительного цеха [1664] . Писатель В. Каверин главной причиной своего внезапного отъезда называл вербовку его сотрудниками органов госбезопасности – единственным средством избежать ее и стала эвакуация [1665] . Почему были нужны эти объяснения? Потому что иначе трудно выглядеть порядочным человеком – и не только спустя много лет после описываемых событий, но и тогда, во время блокады: «…Распространились слухи, что я уехал самовольно, из трусости, без ведома и разрешения начальства. В письмах блокадных лет могли сохраниться отзвуки этих слухов» [1666] . Проблема выбора здесь осложнялась тем, что соблюдение одной моральной нормы способствовало размыванию другой из них. Допустимо ли оставаться в городе и снять с себя обвинения в трусости ценой доносительства? Что подлее – покинуть в трудную минуту Ленинград или предать близких людей? Другого выхода нет – но и этот трудный выбор сопровождается обращением именно к нравственности и чести.
1664
Кулагин Г. Дневник и память. С. 254 (Запись 16 июля 1942 г.).
1665
Каверин В. Эпилог. С. 258.
1666
Там же.
Причин для эвакуации могло быть много. Позднее и говорить о них не было необходимости. Уезжали все и потому не надо было ни на кого оглядываться и приводить оправдания. Нескончаемая вереница «пеленашек» явилась неотразимым доводом для тех, кто очищал город от «иждивенцев». Но само стремление остаться в нем, найти патриотические и моральные доводы в пользу этого и, конечно, ощущение стыда за свой отъезд удерживали в человеке представления о нравственных правилах, сколь ни трудно было им следовать в жизни.