Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Рассказы о прошлой и будущей жизни
1
Рассказы о прошлой и будущей жизни стали обыкновением в блокадные дни. В том, что они велись, ничего необычного не было – это характерный и традиционный повседневный ритуал. Иное дело их содержание и доминанты. Они весьма точно отразили ритм «смертного времени» с его упрощением быта и деградацией личности. Чаще и охотнее всего говорили о продуктах, причем все – писатели, артисты, школьники, рабочие, домохозяйки [1602] .
1602
«Производственный день начинается, продолжается и кончается разговорами о еде» (Гельфер Г. А. Дневник 20 февраля 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 24. Л. 14). См. также: Друскин Л. Спасенная книга. С. 126; Голлербах Э. Из дневника 1941 года // Голоса из блокады. С. 186; Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. С. 262; Ползикова-Рубец К. И. Они учились в Ленинграде. С. 58 (Дневниковая запись 30 ноября 1941 г.).
«Сейчас легко вести непринужденную беседу в гостях – достаточно заговорить о еде», – отмечал И. Меттер [1603] .
Запрет на такие разговоры можно счесть одной из форм самоконтроля, но едва ли он был эффективным. Бесконечным рассказам о еде трудно было что-то противопоставить в условиях «досуга», определенного болезнями, истощением, ограниченностью в передвижениях, отсутствием света, тепла и, наконец, бомбежками – именно в бомбоубежищах они начинались быстрее всего. В этом запрете было что-то искусственное, похожее на игру. Так, в одном из госпиталей во время ночных дежурств запрещено было говорить о еде, о себе и своих родных и даже о войне, а нарушившие правило подвергались штрафу [1605] . Наказанием грозила школьникам за такие разговоры и педагог К. Ползикова-Рубец – но едва ли она рискнула бы отнять у них, как обещала, «хлебные корочки» в виде штрафа [1606] .
1603
Меттер И. Избранное. С. 108.
1604
«Бесконечными и удручающими» назвал их оказавшийся во время блокады в госпитале А. Поляков (Поляков А. Три эпизода // Память. С. 140); см. также запись в дневнике К. И. Ползиковой-Рубец 30 ноября 1941 г.: «Разговоры о еде приносят вред, разжигая чувство голода, но прекратить их трудно (Ползикова-Рубец К. И. Они учились в Ленинграде. С. 58); воспоминания Д. С. Лихачева: «Перед отъездом Юра обещал прислать еды. Отец ждал этой еды со страшным нетерпением: все время думал о том, что Юра пришлет копченой колбасы. Он все время говорил о еде» (Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 485).
1605
Рончевская Л. А. Воспоминания о блокаде Ленинграда: ОР РНБ. Ф. 1249. Д. 14. Л. 4.
1606
Ползикова-Рубец К. И. Они учились в Ленинграде. С. 58.
Поиски хлеба являлись осью блокадного быта, и разговоры о нем не могли не возникнуть. Сначала это мог быть прагматичный обмен сведениями, а затем, неудержимое, всех захватывающее, не скоро кончающееся описание еды, – вкусной, сытной, обильной, – поражающее гастрономическими излишествами. Все прорывалось неостановимо, люди могли даже перебивать друг друга, чтобы и самим пережить этот хорошо знакомый психологам акт иллюзорного «замещения» недоступного им куска хлеба.
Во всех этих рассказах была одна особенность, которая стоит быть отмеченной. Обязательно говорилось именно о вкусной, и, что очень важно, «цивилизованной» пище – не о столярном клее, не о студне из ремня, не о соевых лепешках, не о супе из крапивы. Не просто еда, как таковая, а своеобразный отбор наиболее аппетитных яств – он определял последовательность этих, как выражался один из блокадников, «фантастических гастрономических повестей» [1607] . Наиболее откровенно это проявлялось среди школьников. Им легче и привычнее было непосредственно выражать свои чувства, не маскируя их. Они готовы постоянно сравнивать различные продукты и предпочтение, оказываемое одному из них, высказывается особо эмоционально. «Что может быть вкуснее хорошей котлетки и к ней много-много макарон», – услышала в бомбоубежище, опекая детей, К. Ползикова-Рубец [1608] . В другом бомбоубежище школьница В. Базанова записала и такие разговоры учащихся: «Я бы съела сейчас сосисок с пюре или жареных макарон, знаешь, с корочкой. Если бы мне предложили пирожное или 100 грамм хлеба, я бы взяла хлеб» [1609] .
1607
Поляков А. Три эпизода. С. 140. Фантастическими эти «повести» являлись, конечно, только по блокадным меркам. См. письмо Т. Д. Ригиной, отправленное из Ленинграда в декабре 1941 г.: «Мечтаем о всевозможных кашах, супах и вообще о съедобном, в особенности о масле, мясе, сладостях» (Цит. по: Ригина Т. Д. Карельское студенческое братство. С. 37).
1608
Ползикова-Рубец К. И. Они учились в Ленинграде. С. 58.
1609
Базанова В. Вчера было девять тревог… С. 128 (Дневниковая запись 22 октября 1941 г.).
Имел значение и способ приготовления, который тоже своеобразно подчеркивал «цивилизованность» еды – сколько записей можно встретить в это время о том, как люди мечтали о «румяной корочке». Подчеркнем и интерес к поваренным книгам [1610] – энциклопедиям настоящей, не блокадной и не суррогатной, еды.
2
Главным эталоном цивилизации стала довоенная повседневность. Пусть она и не была сытой и богатой, но блокадники сравнивали свое настоящее именно с ней.
1610
Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. С. 262.
Рассказы о «вкусной» пище были первым шагом к разграничению цивилизованного и нецивилизованного. «Сейчас не кушаешь пельмени да яйца, а кушаешь все, что попадет, даже соевый суп, от которого тошнит», – писала А. Н. Боровикова 10 октября 1941 г., еще в то время, когда голод не проявлялся столь сильно [1611] .
И это четкое деление на хорошее и плохое остается в дальнейшем, оказываясь остовом представлений об обычной еде. Это может быть не только сравнением традиционных «аппетитных» кушаний и вызывающих омерзение пищевых суррогатов. Иногда мы видим, как место «вкусной» пищи занимают дуранда, жмых и заменители молока [1612] . Но и в измененной форме, на более низком, «блокадном», уровне эта оппозиция «вкусное-невкусное» все равно не исчезает. И это различение есть то, что не позволяет окончательно утратить представление о норме, хотя и основательно размытой военным временем. И любое улучшение качества еды также упрочает ее критерии. Сначала удовлетворялись любым куском хлеба, потом мечтали о вкусном хлебе вместо того сырого черного месива с опилками, который выдавали в январе. 27 февраля 1942 г. Е. Мухина записывает в своем дневнике: «В булочной всегда есть вкусный хлеб, но людям все мало. Все… жалуются… начинают мечтать о булке, о пряниках» [1613] .
1611
Боровикова А. Н. Дневник. 10 октября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 58 об.
1612
См. дневник Е. Мухиной: «Сегодня нам в школе дали не желе, а простоквашу из соевого молока… Очень вкусно, я принесла домой и поделилась… им тоже понравилось» (Мухина Е. Дневник. 18 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. On. 1. Д. 72. Л. 65 об.).
1613
Мухина Е. Дневник. 27 февраля 1942 г.: Там же. Л. 86.
Потребность во «вкусной» пище могла сохраняться и посредством «облагораживания» блокадной еды. Этим занимались повсеместно. То отвращение, которое испытывали к суррогатам, можно ведь рассматривать и как элемент сопротивления распаду. Требовалось преодолеть не только физиологическое, но и психологическое отторжение. Можно было сделать удобоваримый (другого слова здесь не подберешь) студень из ремней и особым способом приготовить нечто съедобное из столярного клея. И все равно, одна лишь мысль о том, что это клей и ремень вызывает почти непреодолимое чувство тошноты – сколь много других, не «пищевых», ассоциаций с ним прочно спаяны в сознании людей.
«Едим столярный клей», – записывает в своем дневнике 1 января 1942 г. А. П. Остроумова-Лебедева. «Ничего. Схватывает иногда первая судорога от отвращения, но я думаю, что это от излишнего воображения. Он, этот студень, не противен, если положить в него корицу или лавровый венок» [1614] . Даже при взгляде на это суррогатное месиво проявляются все те же приемы различения: что-то не так плохо, а что совсем плохо, то следует «подсластить» более вкусным. Такие же приемы характерны и для других блокадников. И. Д.
1614
Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. С. 271 (Дневниковая запись 1 января 1942 г.
Зеленская задумалась над тем, нельзя ли дрожжевой суп, эту безвкусную белесоватую массу, сделать лучше: «Есть ее можно, насовав туда перца и горчицы» [1615] . В другой семье, возможно, в такой же суп положили «2 пластиночки лука»: «Это очень вкусно» [1616] . М. М. Краков хотел испечь лепешку из гнилой картошки: «…Плохо, но если попробовать поджарить на масле?» [1617] .
«Облагораживание» еды – все тот же способ сохранить в себе человеческое. Все через прошлое – представление о добротной еде, ощущение вкуса и безвкусия, различение хорошего и плохого. Воспоминания о довоенном быте помогали осознавать вновь и вновь эталон «правильной» еды. Упрочался он и в бесконечных разговорах о том, кто, когда и почему не купил в «доблокадных» магазинах и аптеках еще имевшиеся там продукты и лекарства. Там не стали брать лук, здесь прошли миом банок варенья – и чувство непреходящей досады от этого: ведь многое продавалось свободно, все стоило относительно дешево. Каждый, кто почему-то не захотел (хотя мог) купить пачку горчицы, сахара, крупы, бутылку растительного масла, банку сгущенного молока, потом не раз вспоминал об этом. Л. Разумовский рассказы о том, как «месяц-полтора назад могли что-то купить и не купили», слышал ежедневно [1618] . Жена одного из руководителей Ленинградского отделения Союза советских писателей купила трехкилограммовую банку икры и по требованию мужа отдала ее в детдом. Через два года оба они признавались журналисту А. Верту в том, что «много раз потом об этом жалели» [1619] . Горечь от того, что не захотели приобрести, когда это было возможно, оказавшиеся столь нужными позднее продукты и витамины, ощущается и в воспоминаниях Д. С. Лихачева.
1615
Зеленская И. Д. Дневник. 5 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 38.
1616
Запись в дневнике А. Каргина 23 февраля 1942 г. цит. по: Буров А. В. Блокада день за днем. С. 147.
1617
Краков М. М. Дневник. 23 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 53. Л. 8.
1618
Разумовский Л. Дети блокады. С. 20.
1619
Солсбери Г. 900 дней. Блокада Ленинграда. М., 2000. С. 310.
Близкими им оказывались и рассказы людей о том, как они ранее, будучи сытыми, не все хотели есть, капризничали. Рассказы, также возвращавшие к прошлому, к цивилизованной жизни и ее ценностям и столь же омраченные страданиями, невообразимыми приступами голода, полные горечи и упреков себе: «Я так пью, что даже опухла, и кроме жидкого нет ничего. В общем я теперь часто вспоминаю, когда ты мне говорила ешь гадина. Ляжешь спать, дак не спится, только думаешь об еде, а ты знаешь, как это тяжело. Ляжешь дак не знаешь о чем думать: старое вспоминать… и только еда, еда, еда. Все вспоминаешь, как хлеба я не ела, говорила, что он горький, а теперь мечта хлеба досыта поесть» [1620] .
1620
А. Кочетова – матери. 24 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-к. Д. 5. Сохранены орфография и синтаксис. См. также воспоминания Т. Куликовой о том, как 7-летний мальчик говорил бабушке: «Помнишь, как я не любил манную кашу даже с вареньем, а сейчас бы я всякую съел» (Куликова Т. Сын. С. 399).
3
Чем страшнее являлась блокадная действительность, тем пристальнее было это всматривание в прошлое, во всем многообразии мелочей, ярче передающих его колорит. Тем отчетливее было и выявление всего радостного, сытого, уютного в нем. Такова природа противостояния кошмару – уйти отсюда, хотя бы на миг, но уйти. «Мне иногда в голову приходят всякие прекрасные мысли, все они вертятся вокруг старого, пережитого…» – эти слова Г. А. Гельфера [1621] в различной степени, прямо или косвенно, отражены и в записях других блокадников.
1621
Гельфер Г. А. Дневник. 30 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 24. Л. 8 об.; ср. с записью в дневнике Б. Злотниковой: «С какой радостью вспоминаю о прожитом и прошлом. Оно было невыразимо прекрасно» (Злотникова Б. Дневник. 4 ноября 1941 г.: Там же. Д. 40. Л. 7 об.)