Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Тяга к искусству одновременно и подавлялась и упрочалась в блокадных условиях. Стремление выжить, сосредоточенность только на поисках хлеба обычно не оставляли место для иных забот [1547] . Но усвоенные с детства навыки и культурные потребности не могли исчезнуть мгновенно. Чтобы вытравить их, необходимо было время. Разговоры о хлебе, сколь бы ни важны они были для блокадников, становясь бесконечными и, главное, невыносимыми, могли вызвать и эмоциональные выпады против «бездуховности» [1548] .
1547
Нарочито резко и, пожалуй, с вызовом писал об этом Л. Ратнер – для переживших «смертное время» нередко характерно весьма острое неприятие любых умолчаний о нем, даже если речь шла о символических фигурах и историях: «Теперь, когда слышишь или читаешь о блокаде Ленинграда, может сложиться впечатление, что главные ее события – непрекращающаяся деятельность Театра музкомедии, 7-я симфония Шостаковича и стихи Ольги Берггольц. Но никто из окружавших меня людей ничего об этом не знал, мы знали только голод, холод и горе» (Ратнер Л. Вы живы в памяти моей. С. 149).
1548
См. дневник Г. А. Гельфера 30 января 1942 г.: «Все говорят все про одно: еду, смерти… Ничто не вдохновляет людей на высокие порывы» (Гельфер Г. А. Дневник: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 24. Л. 8).
Хронику трудов и дней человека, противостоящего, нередко безуспешно, разрушительному воздействию блокады, но неодолимо стремящегося к искусству, музыке, театру, мы находим в дневнике Б. Злотниковой. «…Никакая работа, как и никакой человек не погасит во мне искру природы – творить… Как хочется услышать музыку – она восстановила бы мои силы», – записывает Б. Злотникова в дневнике 1 октября 1941 г. [1549] . Работа на заводе «бесплодна и ничтожна», из сослуживцев ей интересен только один, да и с ним она стесняется познакомиться. Искусство – это все; мысль об этом настойчиво повторяется почти в каждой дневниковой записи. Через месяц их тон резко меняется.
1549
Злотникова Б. Дневник: ЦГАИПД СПб. Оп. 4000. Оп. 11. Д. 40. Л. 2, 2 об.
«Хочется есть», – отмечает она 5 ноября 1941 г. [1550] . И стыдится этого чувства, и, как может, упрекает себя: «…Нет ужаснее состояния, чем то, когда мысли заняты едой. Тогда человек теряет свое истинное подобие» [1551] . Нет, она еще не упала столь низко, еще восприимчива к прекрасному, еще способна творить. В записи 7 ноября 1941 г. мы встречаем, помимо самообвинения, стихотворение об осажденном Ленинграде (с использованием самых обиходных средств поэтического лексикона) и хорошо известную всем цитату из романа Н. А. Островского о жизни, которая дается один раз и которую надо прожить достойно. Афористичность и свежесть приводимого в этой записи риторико-поэтического материала сомнительны, но назидательность его отрицать нельзя: «Тот самый человек пустой, кто весь заполнил мир собой» [1552] .
1550
Там же. Л. 8.
1551
Там же. Л. 8 об. (Дневниковая запись 7 ноября 1941 г.).
1552
Там же.
16 ноября 1941 г. она отмечает в дневнике, что живет только своими заботами – и это плохо: «Ведь нужно жить не для себя» [1553] .
Нервность записей усиливается, в них чувствуется и экзальтация. «Пять месяцев жить без театра… Мне становится понятной тупость, грубость людей на заводе… Скорее бы дожить до веяния театра. Я не могу жить без театра», – пишет она 9 декабря 1941 г. [1554] . Что пересилит – дух или плоть? Она отталкивает все мирское и низкое – и молит о хлебе. Словно перед нами какой-то маятник: едва человек готов сдаться, отречься от высокого, признать хлеб главной и неоспоримой ценностью – и сразу же возникает мысль о театре, которая своей обнаженностью тут выглядит даже неестественной. Что пересилит?
1553
Там же. Л. 14.
1554
Там же. Л. 18 (Дневниковая запись 9 декабря 1941 г.).
«Постоянно сосет под ложечкой. Сегодня утром мне казалось, что я съем простыню.
Боже, дай пережить… Хочется жить и творить, творить без конца. Главное в жизни человека — это еда. Боже, дай пережить! Хочется есть много хлеба, каши, картошки и всего, всего!<…
>Только бы пережить. Боже, дай этому конец! Ужасно хочется в театр. Не верю, что когданибудь попаду в оперу» [1555] .
В ней что-то позднее оборвалось. Чувство усталости и безразличия усилилось, жизнь стала предельно монотонной: «Утром встаешь для того, чтобы поесть суп с хлебом и ходишь-бродишь целый день для того, чтобы поесть вечером и лечь скорее спать. И так каждый день. Ничего не хочется делать и никуда не хочется идти» [1556] . Собралась пойти в театр и опоздала: встретила подругу, увлеклась разговором с ней; как это непохоже на прежние иступленные заклинания.
1555
Там же (Дневниковая запись 6 января 1942 г.).
1556
Там же. Л. 19 (Дневниковая запись 25 июля 1942 г.).
Происходит другое. После 25 июля 1942 г. в дневнике появляются записи нравственных поучений. Они сначала соседствуют с бытовыми записями, но далее начинают значительно теснить их. Их даже трудно назвать афоризмами. Откровенная их дидактичность делала неуместными остроумную игру слов и парадоксы. Кажется, что возникает своеобразное «вытеснение» театральной тематики морализаторской, при которой духовные искания не ослабевают, а приобретают иное оформление. Возможно, что-то взято из «Круга чтения» Л. Толстого или близких ему сборников, с их характерным языком и акцентом на проповеди. В однообразии повторяющихся поучений есть своя логика и последовательность: «Любить — значит жить жизнью того, кого любишь… Без любви никакое дело не приносит пользы и всякое дело, внушенное любовью, как бы оно мало и ничтожно не казалось, приносит изобильные плоды… Ты спросишь, каким путем достигнуть свободы? Для этого надо различать добро и зло самому, а не по указанию толпы… Делать добро есть единственный поступок, наверное, делающий нам благо» [1557] . У всех ее записей есть одна главная нота – подчеркивание того, что облагораживает человека, что ставит его выше утилитарной морали повседневного прозябания или противостоит ей.
1557
Там же. Л. 20.
2
«Посещение театров, конечно, незначительное, так как интерес ленинградского населения ограничивался главным образом добыванием необходимого питания» – сообщалось в докладе службы СД, составленном весной 1942 г. [1558] . В документе много предвзятости и идеологических оценок, что делает его похожим на пропагандистскую статью. Об интересе горожан к театру здесь вряд ли могли сказать что-то внятное. В 1941–1942 гг. в Ленинграде работал лишь один театр – Музыкальной комедии – который, конечно, не мог вместить всех желающих, даже если бы число таковых было ничтожным. Информатор СД явно не видел той «давки», которая наблюдалась у входа в театр [1559] . Полные залы иногда собирали и концерты в Филармонии; ее посещали и тогда, когда начался голод [1560] . В кружках, объединявших преимущественно интеллигентов, читали новые стихи, обсуждали работы художников [1561] . Порой трудно определить, всегда ли это диктовалось привычкой, заботой о престиже, страхом перед деградацией или стремлением представить себя одухотворенной личностью. Причины тут могли быть и более прозаичными – желание согреться, преодолеть одиночество в лишенных света и промерзших квартирах, заглушить тоску и чувство безысходности. «В театре были люди, такие же, как я, истощенные, закутанные, страшные», – вспоминала И. З. Дрожжина [1562] , хотя, истины ради, заметим, что не все посетители являлись изможденными. В блокадной повседневности, нищей, голодной и во многом лишенной духовных порывов, когда человек чувствовал себя униженным и раздавленным, приобщение к культуре было и способом выделить себя среди других. Никто не хотел быть последним, быть презираемым, быть отверженным. Е. Шварц описывал, как в поезде, увозившем из Ленинграда артистов, каждый доставал из багажа и демонстрировал другим нечто, что должно было удостоверить его ценность: «Авилов показал газету, в которой был напечатан приказ о его награждении, и хвалебное письмо Репина, написанное с большим темпераментом. Я вытащил изданную театром комедии „Тень“. Шервуд… тоже зашевелился и предъявил монографию о нем… Предъявляли мы эти документы друг другу» [1563] .
1558
Выдержка из доклада СД об обстановке весной 1942 года. С. 81.
1559
См. запись в дневнике Н. А. Рибковского 15 марта 1942 г.: «Сегодня оперетта. Ни одного билета в кассе. У театра огромная толпа жаждущих… Всей оравой, давя друг друга, точно голодные на хлеб, набрасываются, готовые с руками вырвать билет, совершенно не спрашивая о стоимости». (Цит. по: Козлова И. Советские люди. С. 263).
1560
Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 25 октября 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 150; Инбер В. Почти три года. С. 158, 161, 165 (Дневниковые записи 26 октября, 10 ноября, 7 декабря 1941 г.).
1561
Вечтомова Е. Вопреки всему. С. 245; Инбер В. Почти три года. С. 194 (Дневниковая запись 16 февраля 1942 г.).
1562
Запись рассказа И. З. Дрожжиной цит. по: Александрова Т. Испытание. С. 191.
1563
Шварц Е. Живу беспокойно. С. 668.
Если нечего одеть, чтобы прикрыть лохмотья, если нет лишнего куска хлеба, чтобы сгладить заострившиеся, старческие, «дистрофические» черты лица, так хотя бы это – чувствовать себя и быть в глазах других одухотворенным человеком. Интерес к музыке и театру во время осады обычно описывался односторонне, эмоционально и патетично, но если мы и не всегда поймем его мотивы, то имеем больше возможностей оценить его роль в поддержании нравственности. Сочинение стихов являлось следствием различных обстоятельств, но при этом утверждалась не только поэтическая, но и этическая норма. Она ощущалась в выборе тем для стихотворений (милосердие, оптимизм, взаимоподдержка), в отборе поэтического словаря, соотнесенного с нравственными ценностями и отражающими их, в единении, возникавшем между чтецом и взволнованными слушателями. И само это действие – символ разрыва с неприглядной рутиной повседневного прозябания. «Сидит по вечерам в темноте, пишет стихи», – сообщал об одной из блокадниц в своем дневнике Г. А. Князев – где тут место корысти, жадности, безразличию. «Удивительно стойкая женщина, ни на что не жалуется, не стонет, не ужасается» – таковы дополнительные штрихи ее портрета [1564] .
1564
Из дневников Г. А. Князева. С. 41–42 (Запись 16 января 1942 г.).
Не всегда поэтическая декламация являлась только средством оттенить свою духовность и не каждый раз она обуславливала образцовость поведения. Но она, несомненно, воспринималась как знак, удостоверяющий уникальность человека: это подчеркивалось, этим восхищались, об этом говорили другим [1565] . И чтение классической и советской литературы в «смертное время» [1566] упрочало нравственность. Здесь неизбежно либо посрамлялся, либо осуждался порок; читая ее, следили с симпатией за благородными поступками привлекательных героев. Попытки оценить книги возвращали их читателям навыки различения добра и зла, хорошего и плохого. Примечателен комментарий мастера заводского цеха Г. М. Кока к прочитанной им в декабре 1941 г. книге одного из советских «классиков». Лучшее тут, по его мнению – «психологическое становление» героя повествования: «Все остальное – балласт». Весьма желчно он порицает автора за то, что тот включил в книгу «всю обойму эпохи, Ломоносова, год войны, всех фаворитов, Баженова… без… заботы об архитектонике» [1567] . Было бы преувеличением считать работу литературного критика гарантией соблюдения им нравственных правил, но то, что такие упражнения могли защитить человека от полного распада личности, когда трудно было говорить даже о соблюдении примитивной этики – несомненно.
1565
Берггольц О. Говорит Ленинград. С. 171; Левина Э. Письма к другу. С. 211; Инбер В. Почти три года. С. 191 (Дневниковая запись 16 февраля 1942 г.); Магаева С. Ленинградская блокада. С. 56.
1566
Об этом см.: Злотникова Б. Дневник. 31 марта 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 40. Л. 4 об.; Гусарова М. А. Мы не падали духом. С. 97; Кок Г. М. Дневник. 29 декабря 1941 г. – 1 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. Д. 48. Л. 29 об.
1567
Кок Г. М. Дневник. 18 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 48. Л. 14 об.
3
В каждом блокадном эпизоде, где отмечен интерес к искусству и творчеству, неизбежно прослеживается, пусть и в малой степени, особая моральная норма. Есть она и в проявлениях благодарности артистам и музыкантам. Шквал аплодисментов хотя бы на миг объединял людей в едином эмоциональном порыве и своеобразно «очищал» их от рутины блокадной повседневности [1568] . О. Иордан вспоминала, как она поделилась папиросой с пианистом В. В. Софроницким, лечившимся, как и она, в стационаре гостиницы «Астория». Он решил отблагодарить ее, и след испытанной ею экзальтации не исчез и спустя годы: «…Играл тихо, медленно, но с большим мастерством и чувством. Трудно описать волнение, охватившее меня. И я чуть не расплакалась» [1569] .
1568
См. воспоминания К. А. Гузынина: «И каждый горячо благодарил артистов за те хорошие минуты, которые он пережил во время их выступления (Гузынин К. А. Когда говорили пушки // Без антракта. С. 14).
1569
Иордан О. Величие духа // Девятьсот дней. С. 113.