Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.

Яров Сергей

В «очередях» всегда настороженно всматривались в лица «чужаков», подозревая их во всяких прегрешениях: попытках вырвать хлеб, украсть «карточки», опередить других, обмануть их [1524] . Ругань, резкие разговоры, раздражительность – обязательные приметы «очередей» [1525] . У О. Берггольц есть стихи о том, как «очередь» поставила перед продавцом сдавленного ею умершего человека. Люди цепко должны были подхватывать друг друга при подходе к весам. «Я-то крепко держалась, вцепившись обеими руками в пальто впереди стоявшей женщины. Так с ней и качались, как волны, то влево, то вправо», – вспоминала Е. П. Ленц_ман [1526] _.

1524

Михайлов Б. На дне войны и блокады. С. 61; Интервью с А. Н. Цамутали. С. 263.

1525

Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 38 (Запись 29 марта 1942 г.); Пелевин М. Повесть блокадных дней: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 36. Л. 25; Лепкович А. Дневник. 5 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 2; Разумовский Л. Дети блокады. С. 28; Интервью с А. Н. Цамутали. С. 263; Кок Г. М. Дневник. 12–14 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11 Д. 48. Л. 12 об.

1526

Ленцман Е. П. Воспоминания о войне: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 3 об. 4.

В «очередях» вырабатывались свои правила поведения. Не всем было под силу терпеть мороз много часов подряд, но другого выхода не было. Так, М. Бубнова вынуждена была стоять, чтобы получить хлеб, с 3.30 до 12.40 [1527] – в конце января 1942 г. задержали его выдачу. Н. И. Ерохина, придя в магазин в 4 часа утра, обнаружила, что «была… 33-я» [1528] . Те, кто приходил позднее, едва ли мог рассчитывать на удачу. «Вчера простояла на морозе 5 часов с 12 до 5 ч. Я была 2354 номером за томатным соком, но его, конечно, не хватило», – записала в своем дневнике Н. Л. Михалева [1529] . Выстоять в очереди чаще могли только те, кого сумели подменять. Попытку пропустить кого-нибудь вперед «очередь» встречала крайне враждебно: «Никто не пытается пролезть к прилавку… Знает, что очередь его все равно не пропустит, никаких знакомых или соседей для очереди нет» [1530] . Это не всегда спасало от ссор и споров. Неизбежным стало появление «номерков» на место в «очереди». Никем не уполномоченные люди сами устанавливали их порядок, но не все считали его справедливым. Самочинно выданные «номерки» отказывались признавать [1531] . Не всегда удавалось восстановить очередность после прекращения обстрелов – во время их магазины закрывались. Как правило, после «отбоя тревоги» у магазинов «очереди» выстраивались в прежнем порядке [1532] , но иногда случалось и иначе, особенно в первые блокадные недели, когда еще не все привыкли к новым правилам. «По окончании тревоги все бегом побежали обратно в булочную, очередь, конечно, спутали, становились по мере вбегания и я оказалась не первой у кассы, а двадцатой», – отмечала М. С. Коноплева в дневнике 10 сентября 1941 г. [1533] . Нравы быстро менялись и из ее записи 1 ноября 1941 г. мы узнаем о том, что образование новых, «незаконных», очередей «доводило домашних хозяек до рукопашных боев» [1534] .

1527

Из дневника Майи Бубновой. С. 230 (Запись 28 января 1942 г.).

1528

Ерохина Н. Н. Дневник. 24 ноября 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1л. Д. 490. Л. 31.

1529

Михалева Н. Л. Дневник. С. 300 (Запись 24 января 1942 г.).

1530

Даев В. Г. Принципиальные ленинградцы: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 80.

1531

См. воспоминания Е. П. Ленцман: «…Когда… много людей соберется, кто-нибудь из активистов раздавал порядковые номера, вроде как узаконить очередь, и с этими номерками многие уходили домой попить теплой водички, а в это же время другой „активист“ раздаст свои номера. Мы приходим через какое-то время, нас в очередь… не пропускают, ибо номерки… не те, очередь бранилась» (Ленцман Е. П. Воспоминания о войне: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 3 об.).

1532

Готхарт С. Ленинград. Блокада. С. 46; Ратнер Л. Вы живы в памяти моей. С. 140.

1533

Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 71.

1534

Там же. Л. 156.

Обычно в километровых «очередях» люди вели себя спокойно, но по мере приближения к прилавку, у дверей магазинов во время их открытия «нервность» толпы возрастала.

Всегда существовало опасение, что кто-то в последний момент опередит, и не удасться получить те редкие продукты, которые отсутствовали в прочих местах и ради которых стояли, обмороженные и изможденные, столько томительных часов. В магазине «Бакалея» на углу Разъезжей ул. и ул. Марата во время продажи масла, как сообщал в дневнике Н. П. Горшков, 6 февраля 1942 г. «произошла давка, шесть человек раздавлено насмерть, шесть сильно перемяты» [1535] . То, как «толпа с криком буквально вламывалась в магазин», пришлось увидеть и И. Д. Зеленской [1536] . Н. П. Заветновская попросила «отоварить» свою «карточку» приятельницу, объясняя это так: «Упадешь, нет сил подняться и сомнут» [1537] . О том же говорит и С. Я. Меерсон: «…В магазин могли прорваться немногие. В дверях создавалась давка, сутолока» [1538] .

1535

Блокадный дневник Н. П. Горшкова. С. 74.

1536

Зеленская И. Д. Дневник. 27 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 37.

1537

Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 5 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 33.

1538

Меерсон С. Я. Из дневника блокадной школьницы: ОР РНБ. Ф. 1273 Л. 4. См. также дневник Е. Скрябиной: «Очереди колоссальные… Сильные выживают слабых» (Скрябина Е. А. Страницы жизни. Л., 1994. С. 125 (Запись 12 октября 1941 г.); дневник Ф. А. Грязнова: «…Стоит человек четыреста, а с другой стороны человек семьдесят, если не больше, вытесняют стоящих в очереди от дверей… Крики, ругань, вопли…» (Грязнов Ф. А. Дневник. С. 129 (Запись 30 ноября 1941 г.)); дневник И. И. Жилинского: «Ругань, грубость. Втирание в очередь без очереди. Нахальство. Конечно, более слабые и интеллигентные вынуждены быть часто побежденными…» (Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 5–6. С. 24 (Запись 4 января 1942 г.)); дневник Э. Г. Левиной: «Давка, крученье на месте в месиве голодной толпы – разбили кассу и прилавок» (Левина Э. Г. Дневник. С. 154 (Запись 6 февраля 1942 г.)).

Ни «номерки», ни крики, ни мольбы не помогали. Люди хотели жить, и не у одного в ту минуту, когда открывался магазин, возникал соблазн оттолкнуть, воспользоваться случайно образовавшейся «прорехой» в толпе, замешательством у входа. Стоило здесь кому-нибудь на миг остановиться, решая, к какому прилавку подойти, и кто-то сразу обгонял его, за ним бежали, тесня, другие. Они увлекали за собой и тех, кто старался придерживаться порядка, но боялся потерять место – все перемешивалось. Впечатляющую картину «свалок» у прилавков мы находим в записках Л. Разумовского: «…Дверь открывается, и вся эта лавина, толкая и сшибая друг друга, врывается в помещение. Я вцепляюсь в пальто стоящей передо мной женщины. Толпа, напирая сзади, втискивает меня в магазин и отрывает от нее. Очередь внутри магазина загибается и под напором толпы ломается и перемешивается…Где-то заплакал ребенок… Слышен истошный крик: „Тише, ребенка задавите!" Никто не слушает. Из передних я оказываюсь в конце. Пробиться к кассе нет никакой возможности…Каждый старается восстановить свою утерянную в свалке очередь и встать поближе к кассе. От этого происходят сутолока и перебранка» [1539] .

1539

Разумовский Л. Дети блокады. С. 28.

4

Было ли это типичным для того времени? Могут возразить, что блокадники прежде всего отмечали самые драматические, а не рутинные эпизоды, и молчаливо стоящие «очереди», где не было ни драк, ни давки, меньше обращали на себя внимание. Доля истины в этом есть. Описанные нами истории стоит сверить со свидетельством В. М. Лисовской: «… Я могу отметить, люди никогда не лезли вне очереди, все спокойно стояли, никто никого не обзывал. Люди были как люди. В Ленинграде теперь народ не тот, я была там недавно» [1540] . Потребность сравнить прошлое и настоящее обычно ведет к идеализации былых времен: здесь ищут и находят больше благородства в человеческих отношениях. Нет нужды описывать все «очереди» как место постоянных склок. Мы почти не встретим в них горожан, обуянных лишь животными страстями и отталкивающих других только потому, что они голодны и изворотливее тех, кто не может защитить себя. Как бы отвратительно не выглядели ссоры, они вызваны прежде всего нарушением принципа справедливости. Но речь шла не только о нравственности. Призыв к справедливости давал возможность слабому выстоять в борьбе с сильным и обеспечить себе право на жизнь. Отсюда и та настороженность, та нервность, та пугливость, с которыми оценивали любой жест людей, подозреваемых в попытке обойти других.

1540

Лисовская В. М. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 157.

Не случайно драки и давка возникали именно у дверей магазинов. Чрезмерная поспешность, неосторожные действия, обусловленные стремлением не выпасть из толпы, но воспринятые как оскорбление – и начинался шквал обвинений.

Жена Г. А. Князева, стоявшая в очереди у лавки, видела, как здесь «по малейшему поводу поднимается крик, шум, брань» [1541] . Сильнее всех «истошным голосом орала» молодая женщина. Она разговорилась с ней позднее и узнала, что у той имелось четверо малышей – от 1,5 месяца до 4-х лет. Четверо детей в блокадной семье – это предсмертие. Что ждет их мать? Ужас близости развязки, плач ребенка, «тающего» на глазах: его не накормить и не успокоить, и никому она, голодная, не уступит своего места, любого оборвет криком. Нет товаров в лавке, никто не собирается ее опередить – но остается эта готовность дать молниеносный отпор обидчику.

1541

Князев Г. А. Дни великих испытаний. Дневники 1941–1945. СПб., 2009. С. 359 (Запись 22 декабря 1941 г.).

Каждый хотел справедливости – но ведь защищая ее, человек не мог жить по волчьим законам. Нравственный канон сохранялся во всех этих горестных сценах, когда даже «дистрофик» цеплялся за любой довод, лишь бы его не втаптывали в грязь. И мы видим здесь же, в булочных и магазинах, другие сцены. З. А. Игнатович описывала, как находившаяся в «очереди» женщина участливо расспрашивала мальчика, которого никто не сменял [1542] . «Очередь» могла не откликнуться на смерть стоявших в ней людей [1543] , но к живым она еще проявляла сострадание. «…Видела старуху с иссиня-красными, кошмарными пальцами, цепляющуюся за свою авоську и бессильно сидящую на снегу», – отмечала в дневнике 31 января 1942 г. Н. Л. Михалева. Кто-то из сердобольных блокадников взял у нее «карточку», чтобы получить хлеб: «Вот, поест, говорят, тогда встанет» [1544] .

1542

«– А ты почему не пойдешь погреться? – спросила его стоявшая в очереди женщина. – Да все одно дома холодно. – Ну я сменить разве тебя некому, ты ведь не один живешь? – Нет, с мамкой живу, да она не может придти. – Больна, что ли? – спросила женщина. – Не больна, а мертвая…» (Игнатович З. А. Очерки о блокаде Ленинграда: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 26. Л. 6).

1543

См. воспоминания В. И. Гредасова: «Видим: стоит большая очередь… Продавали… хлеб по карточкам. Идем. Видим: один человек падает – женщина. Люди – никакого внимания, так как сами еле держатся на ногах. Мальчик кричит: „Мама, мама!“А она, женщина… умерла» (Гредасов В. И. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 83).

1544

Михалева Н. Л. Дневник. С. 304.

А. Томашевская рассказывала, как познакомилась в «очереди» с женщиной. В это время передали слух, будто в «филипповскую» булочную на ул. Введенской привезли круглый хлеб. Условились, что женщина пойдет туда и постарается купить хлеб на «карточки» девочки. Узнав об этом, в «очереди» ей посоветовали немедленно догнать «благодетельницу» и отобрать талоны. Растерявшись, А. Томашевская побежала в булочную на Введенской – женщины рядом не было. Она попробовала пройти внутрь. Обычная картина: толпа не пропускает никого вперед. Она заплакала, стала говорить о своей беде, И речи не шло о том, чтобы кого-то опередить у прилавка: «карточек» не было. Мошенников и воров ненавидели и готовы были помочь любому, кто стал их жертвой. Люди расступились: «Стоящие сзади кричали передним: „Пропустите девочку, пусть найдет, кого ищет“. „Ищи, девочка, ищи…“– повторяли мне люди, продвигая меня вперед» [1545] .

1545

Томашевская А. Я услышала вздох толпы… // Память. Вып. 2.С. 198.

Никого она не нашла и вернулась обратно. Пришло ее время подойти к весам – «карточек» не было. Выйдя на улицу, остановилась у дверей. Плакать не могла, стала ко всему безразличной: «Женщины, выходя из булочной, качали головами, ахали, охали. Некоторые уходили, другие оставались, сочувствовали, жалели, спрашивали» – у каждой из них имелись, наверное, свои заботы, но как примечательно это первое движение: утешить, возмутиться алчностью… Можно долго говорить о жестокости и неуступчивости толпы у магазина, об окаменевших и мрачных лицах людей, готовых с кулаками броситься на нарушителей порядка – но вот эпилог этой истории. Хлеб ей женщина вернула, и радость девочки разделили те, которым, казалось, было мало дела до ее переживаний: «Люди задвигались вокруг меня, и я отчетливо услышала общий облегченный вздох всей толпы» [1546] .

1546

Там же. С. 199

Часть третья. Средства поддержания этических норм

Глава I. Представления о цивилизованном порядке: формы упрочения

Искусство, творчество, чтение

1

Искусство, чтение, сам акт творчества препятствуют одичанию человека, при котором нет смысла говорить и об азах нравственности. Патетика лучших человеческих чувств, пафос справедливости, неприязнь к насилию и гуманизм, призывы к состраданию и помощи, проповедь добра – все это неизбежно должно было усваиваться даже теми, кто пришел в театр, кино и филармонию, движимый лишь прозаичными целями.