Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Характерно это слово: «подправить». Можно было сказать «подкормить» – но понимали, что по настоящему это могли сделать только в эвакуации. В Ленинграде же летом 1942 г. жители с ужасом ждали предстоящую зиму. Можно было сказать «подлечить» – но это вызвало бы насмешку, поскольку ассортимент блокадных аптек был хорошо известен. Так и нашли это диковинное и многоемкое слово «подправить» – и не надо отвечать на вопросы о том, где в осажденном городе могли найти продукты и лекарства, необходимые для спасения детей.
Заметим, что было немало случаев, когда уезжали люди обессиленные, требовавшие ухода. Многих жителей города нельзя было эвакуировать, а за них хлопотали. За ними ухаживали, их везли на вокзал в санках, вносили в вагон буквально на руках, кормили с ложечки. Это было, конечно, труднее, чем устроить отбор, но куда честнее, чем говорить о возможности «подправить» здоровье блокадными пайками под жесточайшими обстрелами.
Люди, одернувшие «селекторов», вызывали у последних плохо скрываемое раздражение: «Явились две тетки из исполкома, стали шуметь». От них защищались исчерпывающими, как казалось, объяснениями: «Дайте на каждого ребенка по сопровождающему, тогда и будет как надо» [1411] . С этим спорить трудно, если не знать, что такая арифметика обрекала детей на гибель. «Тетки из исполкома» в своих действиях, направляемых бюрократическими инструкциями, оказались гуманнее тех, кому была доверена судьба детей. Известен случай, когда эвакуированная женщина несла ребенка в зубах, потому что обморозила руки – что, разве она требовала сопровождающих? Блокада тем и отличалась от обычного времени, что не находилось для каждого голодного целой буханки хлеба, для каждого больного отдельной койки, для каждого погибшего отдельного гроба, для каждого умирающего ребенка способной заботиться о нем матери. И никого бы не спасли, если бы выдвигали условия, ссылались на трудности, приводили «защитительные» доводы. А оправдать можно было все что угодно. В Доме малютки, как сообщал один из мемуаристов, «маленькие дети из-за холода примерзали к пеленкам» [1412] . Райисполком разрешил сломать на дрова пивные ларьки и заборы только после обращения рабочих, шефствовавших над младенцами, – и не узнать, кто и перед кем здесь оправдывался, стараясь не замечать, как страдали дети.
1411
Запись рассказа К. Н. Галченковой цит. по: Разумовский Л. Дети блокады. С. 50.
1412
Федоров Б. П. [Стенографическая запись воспоминаний] // Оборона Ленинграда. С. 467.
Но ничто не проходило незамеченным. Возникал своеобразный перекрестный контроль, имевший неизгладимый нравственный след. Контроль не утративших чувство сострадания идеалистов над прагматиками-бюрократами, контроль тех, кто еще не оправился от потрясения при взгляде на брошенных детей над теми, кто очерствел, видя их каждый день, и наконец, контроль государства над всеми, кто уклонялся от выполнения своего долга. Чувство боли от переживаний детей, чувство ужаса от того, что они оказались на блокадном дне, чувство неприязни к тем, кому они безразличны, чувство радости от их спасения, чувство жалости к их умиравшим родителям – все это возвращало человеку самоуважение, честь и достоинство.
Ослабевшие люди на улицах
1
Пожалуй, нигде так отчетливо не выявлялись признаки деградации, как при оказании помощи ослабевшим людям. Безразличие к тем, кто обессилел в «смертное время», обнаруживалось, конечно, не только на улицах. Не всегда отмирание одного правила размывало другие, но оно создавало те условия, которые делали это более легким. Что же говорить о помощи незнакомым блокадникам, когда не делятся куском хлеба с родными, и это воспринимается как нечто рутинное и повседневное? И все-таки исчезновение именно такого обычая – обязанности протянуть руку упавшему человеку – имело особый смысл. Скупость, нежелание делиться с кем-либо наблюдались и в обычное время, но едва ли тогда могли бесчувственно пройти мимо тех, кто с криком и плачем просил помочь ему подняться.
Кратко и емко рассказано о таких сценах в дневниковой записи М. В. Машковой: «Вначале очень остро воспринималось: зашатается, упадет человек на улице… стараешься поднять, поддержать, позднее поняла, что самое большее – можешь прислонить к стене дома…
Таких падающих с каждым днем становилось больше и больше, падали на мостовой, панели, в булочных, магазинах… не было сил поднять, прислонить к стене и я стала проходить» [1413] .
Ссылки на то, что возможностей всех поддержать, имеются почти в каждом из скорбных повествований о блокаде [1414] . Трудно, однако, представить, чтобы даже слишком истощенный человек прошел мимо родных – родителей или детей – и не помог им подняться. Скорее можно говорить о безразличии по отношению к незнакомым людям. Голодный человек, еле бредущий, словно во сне, и не замечавший никого, думал, прежде всего, о том, чтобы дойти до дома, магазина, места работы. Все остальное являлось помехой и первой мыслью было одно: как ее устранить. Мимо упавших горожан начали проходить, не обращая на них внимания, и те, кто еще не был столь изможден. Обессиленных было столько много, что всякий, кто готов был оказать поддержку одному из них, отчаивался при виде десятка других, тоже ждавших помощи. И чувства стыда не было – так вели себя и прочие, находившиеся рядом.
1413
Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 15 (Запись 17 февраля 1942 г.). Ср. с воспоминаниями С. Готхарт: «Первое время люди, у которых еще были остатки сил, как-то реагировали на это. Если видели, что человек упал, но еще жив, то поднимали его и даже иногда помогали дойти до дома. А потом наступил такой период, когда людей охватило отупение, бесчувственность…. Люди проходили мимо» (Готхарт С. Ленинград. Блокада. С. 43–44). Ср. с воспоминаниями Л. П. Власовой: «…Иду, и то одного подниму человека, идут по дороге, падают. А обратно иду – замерз. Ну мне-то не стащить, я же девочка была… Мужчина, прилично одетый… упал. Я помогла ему сесть… Говорю: „Отдохнете и пойдете на работу“. На работу ведь нельзя было опоздать… Иду обратно – он замерз… Это я первого увидела… потом… мимо… поля шла, там столько… попадалось. Я не касалась» (Интервью с Л. П. Власовой. С. 68). «В начале я помогала встать еще живым упавшим. Одного старика я тянула изо всех сил. Ничего не вышло» (Эльяшева Л. Мы уходим… Мы остаемся… С. 288).
1414
Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой. С. 227; Верт А. Россия в войне 1941–1945. С. 240; Беляков А. Блокадные записи // Нева. 2005. № 1. С. 225 (запись 15 сентября 1942 г.); Блокадный дневник Н. П. Горшкова. С. 60 (Запись 16 января 1942 г.); Гредасов В. И. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 83; Григорьев В. Г. Ленинград. Блокада. С. 40; Жданова-Степушина Т. Из дневника // Память. С. 136 (Запись 2 января 1942 г.).
«Я шел по городу, будто заболевшему – ему не до прохожих», – вспоминал о «смертном времени» Е. Шварц [1415] . Это отмечаемое всеми бесчувствие вскоре стало ощущаться всюду [1416] .
Ни стоны погибавших, ни крики о помощи – ничто не останавливало людей. «4.1-42. Иду домой. Угол Некрасова… На снегу навзничь лежит девочка 10–11 лет. Умирает, стонет перед смертью… У Дома Красной Армии замерзает плохо одетый мальчик лет 8. Рыдает, кричит: мама, мама. Никто не обращает внимания», – отмечал в дневнике Л. А. Ходорков [1417] .
1415
Шварц Е. Живу беспокойно. С. 617.
1416
См. письмо Н. П. Заветновской Т. В. Заветновской 4 февраля 1942 г.: «Я в Алек[сандровском] парке упала в снег и никак не могла подняться, а прохожие так привыкли, упал человек, его не поднимают, значит пускай умирает» (ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 33); ср. с воспоминаниями Л. Эльяшевой: «К тому времени мы… привыкли – если к этому можно привыкнуть, – что лежат люди, которым ты не можешь помочь» (Эльяшева Л. Мы уходим… Мы остаемся… С. 208).
1417
Ходорков Л. А. Материалы блокадных записей: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-р. Д. 140. Л. 9.
Говоря о драматических сценах, человек обычно стремится представить себя в лучшем свете или хотя бы замолчать нечто, его позорящее. В рассказах об упавших на улице горожанах мы, за редкими исключениями, не встретим даже попыток очевидцев оправдаться. Они являлись скорее наблюдателями скорбных эпизодов, обычно бесстрастными. И более того, иногда откровенно отмечали в дневниках эпизоды, в которых выглядели непривлекательно. Это свидетельство того, сколь обыкновенной стала безучастность к умиравшему обессиленному человеку – заметим, что в позднейших мемуарах это безразличие не подчеркивалось столь прямо.
В. М. Глинка поведал и такую историю. Он помог подняться упавшему человеку, но сделав несколько шагов и обернувшись, увидел, что тот вновь осел в снег; возвращаться он не решился [1418] . «…Против нашего дома среди мостовой стояла на коленях, почти на корточках, женщина и кричала: „Помогите, помогите граждане, не оставьте умереть". Народ в молчании шел мимо, ушла и я, у меня не было сил, а предстояло вскарабкаться на пятый этаж», – читаем запись в дневнике другой блокадницы [1419] .
1418
Глинка В. М. Блокада. С. 178.
1419
Публичная библиотека в годы войны. СПб., 2005.
«Мы стали как каменные», – отметила в дневнике 2 января 1942 г. Т. Жданова-Степунина [1420] . Не только не поднимали людей – не боялись и переступать через них или их трупы [1421] . На многое смотрели прагматично и буднично – без переживаний и стыда. «В вестибюль вползает умирающий. Вахтер выталкивает его на улицу» – эта сцена, описанная Л. А. Ходорковым, вполне объяснима: погибшего надо хоронить за счет предприятия, а рядом лежат в штабелях не погребенные тела рабочих. «Утром будет еще один труп» – так заканчивается эта запись [1422] .
1420
Жданова-Степунина Т. Из дневника // Память. С. 136.
1421
См. запись рассказа «пожилой интеллигентной дамы», сделанную А. Вертом: «На улицах и на лестницах приходилось перешагивать через трупы. Их… просто не замечали» (Верт А. Россия в войне 1941–1945. С. 240); письмо М. И. Туркиной Д. П. Туркину 26 февраля 1942 г.: «У нас на глазах упадет человек, народ перешагнет через него и пойдет дальше, утром, идя на работу… перешагнешь не один труп, вмерзший в лед или просто в снегу лежащий» (Лейберов И. П. Не последние годы. С. 41); воспоминания З. В. Янушевич: «Поскользнувшихся и упавших никто не поднимает, все проходят мимо, переступая и не замечая никого» (Янушевич З. В. Случайные записки. С. 62–66).
1422
Ходорков Л. А. Материалы блокадных записей. 13 января 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-р. Д. 140. Л. 13, 14.
Считали, что упавших блокадников все равно нельзя спасти, а вот помощь им способна надломить и без того мизерные силы других людей. «Ну и что, что упал. А через час будет твой черед, ты упадешь», – вспоминала о времени января-февраля 1942 г. С. Готхарт [1423] .
Дело ведь не ограничивалось тем, что надо было помочь подняться ослабевшим горожанам. Иногда упавший человек не мог даже внятно назвать свою фамилию и адрес [1424] . Куда же вести его, особенно в то время, когда еще не были созданы обогревательные пункты на улицах? В переполненные больницы, куда мало кого принимали? [1425] Кто бы решился тратить на это время и силы, не будучи уверен в успехе и озабоченный больше собственным выживанием? Так и оставляли их на улице – приподнимая, присаживая на сугроб или ступеньки и, уходя, не решаясь обернуться.
1423
Готхарт С. Ленинград. Блокада. С. 44. Ср. с интервью с одной из блокадниц: «А вот я иду, человек упал, и я понимаю, что если я начну этого человека подымать, то я тоже упаду и тоже не встану. И я уйду и этому человеку не помогу. Очень часто именно так объяснялось». Другая из жительниц города передавала такой рассказ своей матери: «…Шла на завод… Мужчина живой, говорит…: „Дай мне руку, я же тут замерзну!“А она наклонилась к нему и говорит: „Ты прости меня. Я не могу тебе дать руки. Я очень слабая. Я сама еле-еле иду. Мне сейчас надо на завод. Потом обратно. У меня же не хватит сил. Ты меня потянешь и я упаду. Прости меня“. Повернулась и пошла и руки не подала» (Память о блокаде. С. 114).
1424
Кубасов А. Н. [Стенографическая запись воспоминаний] // Оборона Ленинграда. С. 505.
1425
См. реплику М. В. Машковой об упавшем человеке, которого она пыталась спасти: «…Он неизбежно умрет, ведь „скорая помощь" умирающих не берет» (Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 15 (Запись 12 февраля 1942 г.)); ср. с воспоминаниями Д. С. Лихачева: «…В регистратуре [поликлиники. – С. Я.] лежало на полу несколько человек, подобранных на улице… Я спросил: „Что же с ними будет дальше?" Мне ответили: „Они умрут". – „Но разве нельзя отвезти их в больницу?" – „Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения"» (Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 456).