Блокадные новеллы
Шрифт:
Ночью приходили к ней тревожные мысли. Она считала, сколько лет ныне ее Ванечке, и насчитывала тридцать пять. И боялась, что за пятнадцать лет он так изменился, что она может его не узнать: а вдруг полысел, усы отпустил или еще что…
Она никогда не спрашивала себя: «А где он?» — ей казалось, что нечто смутное, важное и цепкое держит его, но он обязательно вырвется и приедет к ней.
В теплые дни она выходила на шоссе, садилась на скамейку у автобусной остановки и часами разглядывала людей. Она смотрела не на женщин, не на молодых парней, а лишь на мужчин и думала: «Ведь
Однажды в метельный январь раздался топот на крыльце, и мужской голос прокричал:
— Откройте, кто живой есть!
Мать вышла в сени, распахнула дверь и увидела на пороге мужчину в кепке, в рабочей куртке.
— Мамаша, пусти погреться. Отстал от своих, от машины…
Гость стянул кепку, волосы в беспорядке торчали на голове, лицо осунувшееся, в уголках рта резкие морщины. Он потянулся к печке и прижался ладонями к ней. Мать спросила медленно:
— Как звать-то?
— Иваном, — ответил мужчина, не оборачиваясь.
И все внутри у матери захолонуло.
Она так давно ждала встречи, что у нее не хватило сил больше ждать и в этот миг могла думать только о том, что встреча настала.
— Подожди, — сказала она пересохшими губами, спустилась в подпол и поставила на стол бутылку, заметенную пылью и паутиной.
— Да у тебя, мать, вино марочное, — засмеялся Иван. Он налил стакан и выпил, не морщась.
— Пить научился, — жалостно сказала мать, но тут же спохватилась и добавила: — Да я так. Ведь с мороза ты.
— Точно, с мороза, мать.
— А что налегке? — спросила она, трогая куртку.
— Разве думал, что отстану. На машине — разом до стройки. Нефть, мать, открыли. Скважины бурить будем. Надолго теперь сюда.
Мать не поняла всего, что он сказал, но одно слово — «надолго» — затмило другие слова.
— Надолго. Значит, и похоронишь теперь меня, — почти весело сказала она.
— Зачем умирать, — всплеснул руками Иван. — Вышки поставим, такой город здесь отгрохаем!
Мать смотрела на него и старалась найти в нем что-то от ее далекого Ванюшки, но ей трудно было уловить связь.
Через час Иван спохватился.
— Пора, мать, ищут меня, наверно.
Она засуетилась, бросилась к сундуку, открыла его скрипучую крышку и достала пальто.
— Надень, Ваня, стужа-то какая.
— И то давай, мать, занесу на днях.
Он надел пальто, оно оказалось ему впору.
— Порядок! — Он уже взялся за скобу двери, когда мать, всполошившись, крикнула:
— Приходи скорей! Я тебе пирогов
— С маком! Да ну! Страсть охота, — Иван широко улыбнулся. — У меня мамка тоже большая мастерица пироги печь.
Анне стало горько оттого, что другую женщину он назвал своей матерью, но она уже сознавала, что случайный гость не ее сын. Но все равно у нее было не по-обычному хорошо на душе — ведь и ее Иван стал таким же большим, сильным, тридцатипятилетним, и где-то он так же широко улыбается людям и сидит у отзывчивых чужих матерей. «Ведь не может же человек без вести пропасть, — в бесчисленный раз наивно и упрямо подумала она, — люди обязательно находятся».
— А я леденцов из райцентра привезу! Любишь, мать? — уже с крыльца отозвался Иван.
И мать вспомнила, что действительно, когда была помоложе, очень любила леденцы, а потом по старости позабыла о них. И она заплакала счастливо, безудержно, как не плакала уже много лет.
Она сняла со стены портрет Вани и долго всматривалась в его лицо, простое и юное, и сердце ее было переполнено той фанатической материнской любовью, которая заставляет уверовать в самое несбыточное.
Жизнь Коськи Морева
Раздался телефонный звонок. Я снял трубку. Голос был незнакомый, но, когда мой собеседник представился, у меня перехватило дыхание.
— Коська! Ты жив!
— Жив… — прозвучало в трубке, словно из надоблачной выси.
— Немедленно приезжай! Где ты?
Я не удивился, если б Коська сказал: «На Марсе…» Но он ответил обыденно:
— Проездом в Ленинграде… Сейчас — угол Невского и Литейного.
Я положил трубку и взволнованно воскликнул:
— Коська Морев едет, мой довоенный друг… Если б ты знала, — обратился я к жене, — какая это умница!
— Сколько лет ты его не видел? — спросила она.
— Тридцать!
— За эти годы он мог превратиться в кого угодно… Даже в заурядного громилу. А ты всех к себе сразу зовешь.
Ее слова испортили мне настроение, я закрылся в кабинете и стал ждать Коську.
Мы дружили с ним в четвертом и пятом классах. Правда, наша дружба потихоньку остывала, потому что Коська интересовался техникой, мастерил какие-то приборы, а я к его занятиям оставался равнодушным.
Отец мой мечтал, чтобы я пошел по его стопам. Он купил мне инструменты — тиски, пилки, лобзики. Выпиливание лобзиком меня сначала увлекло. Я выпилил из фанеры человечка. Отец застал меня за тем, как я раскрашивал его масляными красками: розовые щечки, синие брови, черные глаза…
— Почему ты не выпиливаешь? Занимаешься ерундой.
— Почему ерундой? Это так интересно…
Отец пожал плечами, отошел от меня. Вскоре я спрятал инструменты на полке в коридоре, где они пылились и ржавели.
Но все равно мы с Коськой Моревым дружили. Ведь кроме динамо-машин и радиодеталей, были еще гранитные камушки, которыми мы сбивали кленовые листья, бег наперегонки по аллеям школьного сада, катание на трамвайной «колбасе».
Коська вытянулся перед войной, девичий румянец не сходил с его щек, в глазах появилась дерзость.