Блокадные новеллы
Шрифт:
— По старой памяти, — мелко засмеялся Пашкулич. Он не стал заходить в комнату, сославшись на то, что спешит на передовую, и исчез, сделав свое дело в духе индийских факиров, о которых только что шел разговор.
Мать позвала сына, они развернули газету — и в центре стола воцарился большой кусок сыра: с красной шкуркой, нежно-желтой плотью, испещренной мелкими круглыми отверстиями… Не верилось, что его можно было есть, таким он выглядел красивым. Мать, не срезая красную корку, отделила от куска два ломтя — побольше и поменьше — и больший ломоть
— Швейцарский, — сказал сын, хотя раньше был к сыру равнодушен. — Может, и второй фронт скоро откроют, — со взрослой озабоченностью добавил он.
Мать объяснила, как к ней попал сыр, и, поев, они оба задумались, что за чудеса произошли.
— А может, ты лечила его как-нибудь очень хорошо? — спросил сын.
— Да как обычно, — напрягая память, сказала мать, — Ну, лекарства выписывала, слушала, бюллетень выписывала… Что еще! Ну, улыбалась, подбадривала… Ничего больше, сын, — воссоздавая картину прошлого, заверила мать.»
И тогда сын подумал вслух:
— Значит, просто еще много добрых людей.
Вечером мать, лежа в кровати, пыталась всломнить, кем же был ее больной, но точно определить не могла. Вспоминала только почему-то одну фразу, брошенную больным, видимо, домработнице, когда уже выходила на лестницу: «Вы сегодня, Феклуша, цыпочку ощипите». «Как нежно», — усмехнулась тогда мать. «А теперь с фронта приехал, — тянула она цепочку размышлений. — Что у него здесь, родных- знакомых нет? Я ведь посторонняя, а лечила его — так это моя работа была… — И вдруг широко раскрыла глаза в темноте. — А ведь у него звездочки на ушанке не было, точно не было… Ну и что? Бывает, наверно, и так», — успокоила она себя.
Четыре дня ели ломтями швейцарский сыр, и мать рассказывала сыну о Швейцарии все, что знала. А знала она немногое.
Сыр, как и все на земле, кончился, и мать вновь стали одолевать мучительные мысли о поисках пищи. «Брат, скорей бы приехал брат!» — мечтала она, и облик брата возникал в воображаемом пару кипящих кастрюль, шипении жареных котлет, сухом треске разламываемых галет…
Мать достала из шкатулки кольцо — свою последнюю драгоценность — и лихорадочно перебирала в памяти знакомых, которые могли бы помочь выгодно его обменять на продукты.
И в этот миг снова раздался стук в дверь. На пороге стоял румяный и оживленный Пашкулич.
— Ой, — воскликнула радостно мать, потому что связывала уже с его приходом надежды.
— Проходил я рядом, горемыка, дай, думаю, наудачу постучусь, авось добрым взглядом разживусь.
— Раздевайтесь, проходите, я чай сейчас согрею, — захлопотала мать.
— Чай — это хорошо, а к чаю мы что-нибудь накумекаем, — и Пашкулич выложил на стол пачку галет, пригоршню конфет «Мишка на Севере» и красную головку сыра.
— Ой, что вы! — покраснела по-девчоночьи мать.
Закипел чай, и все втроем сели за стол.
— Как здоровье ваше? — профессионально спросила мать.
— Плохо, — сокрушенно уронил голову Пашкулич, хотя выглядел — плакаты бы с него писать!
— А что? — с тревогой взглянула мать.
— Работа ответственная, нервная система не выдерживает порой, — уклончиво заметил гость, и все замолчали, чувствуя что-то запретно-секретное за этими словами.
Пашкулич пил и ел нехотя, вроде как собираясь с мыслями, готовясь к важному для себя разговору, — он многозначительно поглядывал на парнишку. Наконец и до матери дошло, что он, Пашкулич, хотел бы остаться с ней наедине. И она сказала просто, обращаясь к сыну:
— А. теперь на боковую, живо!
Сын перешел в соседнюю комнату, лег на диван, но ему было слышно, как говорят взрослые.
— Благодарность наша безмерна, сами знаете, какое время, — произнесла мать.
— Да что уж там… Теперь каждый, чем может, друг другу должен…
— Конечно, друг другу… — подхватила мать.
— Я бы к вам, — вдруг напрягся голос Пашкулича, — товарищем заглянуть желал бы…
— Да, пожалуйста, — простодушно согласилась мать.
— Ну, мы там закусочку бы соорудили — того, другого, четвертого… Малыша бы после в сад выпустили, а сами бы свои разговоры разговаривали.
— Да я бы всей душой, — отозвалась мать.
— Товарищ мой в чинах, его еще уговорить надо прийти, ну, а коли придет, уважение оказывать…
Мать вскинула брови.
— Мы семья интеллигентная, умеем встречать гостей.
— Да уж ясно! Да уж ясно!.. Я не к тому, чтоб как тарелку поднести, а к тому, чтобы все сообразить.
— Слушаю вас, — удивилась мать.
— К тому я, — подбирал слова Пашкулич, — что я посередке беседы вдруг «бряк» со стула сделаю, на пол.
— Что? — не поняла мать.
— Ну, «бряк» со стула, и забьюсь до синевы на полу, аж до пены на губах… Эпи-лепти-че-ски, — по складам выложил он. — А вы меня таковым и аттестуете на глазах у товарища. — Да зачем это вам?
— Да затем, — четко и зло сказал Пашкулич, — что на фронт меня намереваются отправить, а мне туда рановато еще… Продержусь малость, тогда меня замначальником военторга смогут сделать… Это из завмагов-то! Тут, главное, недельку, две, три задержаться. Вот вы и поможете мне, а уж мое спасибо — до пупа! — развязно добавил Пашкулич.
Мать молчала, сын понял, в каком смятении находилась она. Наконец она тихо сказала:
— Но это подлог.
— Да никакого подлога! У меня вся уже эпилептика разработана, как на репетиции. Вам проштамповать на глазах у начальника — и прощай блокада для вас навсегда!
Сын весь сжался в комок, все соображая и ожидая ответа матери. Он так ждал приезда своих дядей, они ему снились ночами — в белых полушубках, ремни крест-накрест, у каждого в руках по плитке шоколада. Ему чудилось, что они все время, без перерыва, долбят фашистов… А этот бугай не хочет быть с ними, чтобы долбить. «Эпилептик!» Он знал, что это такое. Их сосед по лестнице бился в падучей, но во всамделишной падучей.