Блокадные новеллы
Шрифт:
Коль Саныч ласково смотрел на пышную Дарьину грудь, но когда ясно осознавал, что его сегодня потчуют как будущего хозяина, то произносил про себя: «Нет соответствия, нет…»
Коль Саныч явственно ощущал в эти минуты вечные заботы крестьянской жизни, те, от которых он бежал в юности, от которых отвык и которые представлялись ему теперь изнуряющими и чужими. Он трезвел и лихорадочно думал: «Детства с меня хватит… Потом за этих поросят…» Снова всей своей жизнью стать сопричастным деревенскому быту, стать хозяином живности и дома — Коль Санычу казалось это изменой самому
Коль Саныч сжимался, казался себе маленьким и жалким, каким-то совсем бесталанным. И оттого, что казался себе таким, произносил велеречиво:
— Думаю министру письмо отправить. Изложу свои соображения.
— Конечно, надо писать, — соглашалась Дарья и добавляла в простосердечье: — Вот в сирени и столик стоит.
Коль Саныч посмотрел в окно и снова важно сказал:
— В мае цветут сирени.
Дарья обостренным чутьем одинокой женщины схватывала— не так все идет. Словно обычная пирушка это, а не торжественное и таинственное начало новой жизни. Все напряженней вслушивалась она в речи Коль Саныча, все пристальней смотрела на него и с болью понимала, что не жилец он здесь, в ее доме. И чем сильнее она это ощущала, тем яростней хотела, чтобы вышло наоборот, чтобы этот тощий и нескладный человек остался с ней. Она бы так ждала его возвращения из школы по вечерам, еще издали бы из окна видела подпрыгивающую при ходьбе его зеленую шляпу и бросалась бы к плите разогревать блины, жирные и румяные. Так она думала, но с каждой минутой застольный разговор уводил от того главного дела, с которым гости пришли.
И Дарья уже хотела, чтобы скорее кончилось застолье, потому что ничего желанного оно не могло принести. Она медленно провела ладонью по лбу, зевнула неприкрыто и взглянула на часы.
Петя сказал, обращаясь к Володе:
— Пора.
Все трое поднялись, но в последнее мгновение Дарья смело и откровенно положила свою полную руку на плечо Коль Саныча, и тот беспомощно замигал, топчась на месте.
— Спокойной ночи, — усмехнулся Петя и дернул Володю за рукав. Они вдвоем вышли на темную дорогу и, обнявшись, отправились к Петиному дому.
…Утром, когда Дарья пила с Коль Санычем чай, она поняла уже бесповоротно, что снова ей быть одинокой. Она молча тянула из блюдца, вспоминая ночные прикосновения его рук, теплых и сильных. Дарья дотронулась до рубашки Коль Саныча, на которой расплылось винное пятно, и сказала:
— Оставьте рубашку, я застираю. А вы другую наденьте, у меня такая же есть…
Коль Саныч поперхнулся чаем и скороговоркой, словно боясь, что его прервут, застрекотал:
— Что вы! Забота вам! Ерунда это! Нет-нет, не надо…
И Дарья, глядя на его испуганное лицо, усмехнулась горько и жалостно.
Володя уезжал из Степанихи восьмичасовым автобусом. Сидел на ступеньках станционного домика, грелся на первом весеннем солнышке, как услышал за спиной стук сапог и знакомый голос Коль Саныча:
— Доброе утро!
Учитель бодрился,
— Соответствия не произошло. А потом еще добавил с грустью:
— Хорошая женщина…
О Коль Саныче и истории его сватовства я узнал от своего приятеля, художника Володи Селезнева, который жил несколько месяцев в деревне на Ояти. А как-то он сказал мне:
— Получил я недавно письмо от Коль Саныча. Сообщает, что стал наконец горожанином: женился на учительнице из райцентра. «Поздравь меня, — пишет, — с законным браком»… Не стал я его поздравлять… Впрочем, может быть потому, что замотался тут со своими делами.
Солдат
Я еду в Лодейное Поле поездом дальнего следования. Едут со мной в одном вагоне солдаты — молодые, крепкощекие, в парадной форме.
Проводница — худенькая женщина лет тридцати, русая, с милым, но уже поблекшим лицом.
И один солдат, круглоголовый, все заходит в маленькое купе проводницы, и они о чем-то беседуют там, и он пьет чай, обжигаясь и отказываясь от сахара.
Люди в вагоне замечают, как они начинают тянуться друг к другу, и всем вроде не по себе, потому что так очевидна разница их лет.
А женщине хочется, чтобы солдат выглядел постарше.
А солдату хочется, чтобы она была как девчонка.
Проводница никак не может открыть выходную дверь, солдат помогает ей.
— Хоть один мужчина догадался, — говорит она, явно стараясь этим словом «мужчина» придать солдату солидность.
— Это нам нипочем, курносая! — смеется солдат.
Они смотрят друг на друга радостно и тревожно.
— Спляшем, — отчаянно говорит солдат, крутя кнопку приемника.
— Уж больно вы все в армии самостоятельными становитесь, — с притворным огорчением вздыхает проводница.
…Маленький полустанок, запорошенный метелью, с огромными черными воронами на деревьях.
Солдат приехал домой.
Он выходит с чемоданом в тамбур.
И она выходит за ним.
— Увидимся? — спрашивает он в последний миг.
Она улыбается непонятно и таинственно, как могут улыбаться только женщины.
— Через три дня по расписанию две минуты стоять будем.
— Ух, — вырывается у солдата. — Точно! Две минуты. Приду.
— Иди, мой мальчик, — тихо произносит женщина, уже безо всякой игры в его взрослость, и ее лоб пересекает морщина.
Солдат прыгает в снег и долго машет ей, такой юный и растерянный, среди снега, под голубым зимним небом.
Груша
Отчаянной, как никто, была Груша. Жила она без мужа, растила двух ребятишек — от разных отцов.
Работала в полеводческой бригаде, крупных заработков не имела, но дети выглядели у нее прибранными и смышлеными.
На колхозном зимнем празднике, хватив вина, ошарашивала:
— Внимайте, бабоньки, я женщина расхожая, закручу с вашими залетками!..
Фельдшерица, поглядывая, как отплясывает ее Федька с Грушей, цедила зло:
— Ну, теперь у нас как в большом городе — даже своя оторва есть…