Блондинка с загорелыми ногами (Скажи утке "нет"!)
Шрифт:
Поймав их вопросительные взгляды, Бастурхан отмахнулся:
– Да нечего тут рассказывать, – сказал он, но все же снизошел до объяснений: – Ладно... В общем, когда Тулен-Джерби столь опрометчиво нашел себе приключений, закончив свой бесславный путь на шесте, приехал майор с подчиненными. Приехал он по вызову пока не установленного шакала – сына шакала-отца и шакалицы-матери. Хотел меня арестовать. – Бастурхан неспешно поднес к лицу пиалу, вдохнул аромат свежего кумыса, прикрыл глаза. – Я говорил с ним. Долго говорил... Майор понял все, он оказался сообразительным человеком. В тот день у меня появился небольшой, но хорошо обученный отряд со служебной собакой в придачу. Потом пришли люди посмотреть на меня, на героя, слава
Бастурхан замолчал, задумчиво глядя куда-то вдаль. Возможно, он видел горящие города, сухую степь, наполнившуюся заревом пожара, мчащихся галопом коней, залитые кровью горы трупов нечестивцев, осмелившихся не признать в нем Повелителя вселенной...
– А потом? – осторожно спросил Таджибек.
– Потом приехали другие милиционеры, – очнувшись, продолжил Бастурхан. – Их было очень много. Они интересовались, куда делись те, первые. Я с ними говорил. Долго говорил. Они разбили здесь свои юрты... Затем приехал взвод солдат.
– Но ты с ними говорил, – не в силах сдержаться, восторженно продолжил за него Таджибек.
– Долго говорил, – не удержавшись, блеснул проницательностью и Богурджи.
– И они остались здесь, – подтвердил Бастурхан. – Таким образом мое войско увеличилось вдвое. Но этого мало. Пока мало, потому что совсем скоро молва обо мне достигнет края земли, стремительностью своей обгоняя самые быстрые молнии, вестницы богов. Осталось выждать совсем немного, и тогда... – его глаза сверкнули, а рука сжала фарфор пиалы так, что та разлетелась на куски, – весь мир узнает об Укротителе жадных юртменов, Повелителе вселенной, потомке великого Чингисхана, человеке, затмившем само солнце...
Вбежавший в юрту человек бросился перед белым войлоком ниц:
– Извини, что осмеливаюсь прервать тебя, пусть меня за это постигнет самая жестокая кара, но... Повелитель! Солдаты! Они прибыли из города! Их много, их целый полк, не меньше!
– Я должен покинуть вас на некоторое время, друзья, – сказал Бастурхан, поднимаясь на ноги и жестом, полным царственного достоинства, отпуская принесшего весть о солдатах человека. Он запахнул халат, дождался, пока другой человек, кланяясь, не обует ему сапоги, нагнулся, взял новую пиалу с кумысом, торжественно выпил залпом, негромко крякнул и просветлел лицом. – Буду говорить с солдатами. А вы угощайтесь. Скоро я вернусь, не думаю, что это займет много времени. Надо будет только продумать, где их всех разместить...
– Бастурхан! – крикнул ему вслед Богурджи, и когда долговязая фигура остановилась перед выходным пологом, поспешил поправиться, поклонившись обернувшемуся приятелю до соприкосновения лба с войлоком: – То есть, конечно, Повелитель вселенной, я хотел сказать... У тебя найдутся какие-нибудь подходящие должности для нас с Таджибеком?
– Я подумаю. Позже поговорим. Вы пейте, я скоро, – повторил Бастурхан.
Когда ткань входного полога замкнулась за человеком, затмившим само солнце, Богурджи с Таджибеком переглянулись со значением.
– Надо уметь выбирать друзей, Богурджи, – важно произнес последний.
– Мы умеем, – подтвердил приятель.
– Я всегда верил в Бастурхана, – несколько напыщенно произнес Таджибек.
– Я тоже, – подтвердил Богурджи.
Они наполнили пиалы кумысом и чокнулись.
– За Повелителя вселенной!
– За ее великого Владыку!..
Глава 11. Воры в законе
– Вот те раз... – растерянно произнес Кудрявый, вошедший в зал первым. В его голосе чувствовалось разочарование.
– Что?
– Что там такое?
Напирающие сзади тела с силой протолкнули застывшего в дверях Кудрявого дальше в зал.
– Вот те раз! – И в этом голосе наравне с удивлением угадывалось присутствие некоторой доли разочарования. Небольшой доли, но все же...
– Вот те раз!
– Вот те раз...
Обескураженные воры разбрелись вокруг П-образной геометрии столов, разыскивая свои места по открыткам с кличками, разложенным среди столовых приборов – Сатана каждый раз зачем-то рассаживал их по-разному. При этом все бросали недоуменные взгляды в сторону центра – сегодня зал выглядел осиротевшим, пустым. Исчезло главное – знаменитый толчок выжившего из ума, как считали многие, пахана. Место, где, как казалось совсем недавно, его монументальное седалище было установлено на века, сейчас было неотличимо от остального пола – оно было выложено паркетной плиткой, тщательно подогнанной к старой. Выглядело, словно здесь и не было ничего никогда...
Гости расселись. К трапезе никто не приступал, сначала следовало дождаться хозяина, но приглядеться к несомненно и непременно вкусной, – благодаря специально нанятому Сатаной повару, – жратве было нелишним. Все уже притерпелись к некоторым специфическим побочным эффектам этих, ставших почти каждодневными, обедов; традиционный для таковых запах дерьма с каждым разом смущал воров все меньше, поэтому, обнаружив сейчас отсутствие стульчака, у многих возникло чувство, словно утеряно что-то, успевшее стать для них дорогим, даже жизненно важным – некая изюминка, придававшая их посиделкам остроту, благодаря чему посиделки эти казались мероприятиями куда более высокого ранга, нежели обычные воровские сходки, становясь чем-то наподобие тайных сборищ масонов. Даже гигиенические пакеты, на манер раздаваемых в самолете, были давно упразднены за ненадобностью, хотя после первого, экспериментального, обеда, вызвавшего позорную желудочную слабость Кудрявого, они по распоряжению Сатаны предусмотрительно раскладывались на столе согласно количеству участников собрания.
И не только в потере – в виде столь хорошо вписавшегося в антураж, по сути ставшего в нем главным предметом – стульчака было дело. Все интуитивно чувствовали, что предмет этот был как-то связан с поведением вдруг изменившегося Сатаны, с его творческими обедами, неизменно сопровождавшимися обсуждениями всевозможных театральных и телевизионных постановок, клипов, пьес, сценариев, к чему все не только привыкли, но что для большинства уже стало необходимым, подобно воздуху. Благодаря каждодневным поэтическим сходнякам воры здорово поднаторели во всевозможных технических деталях и тонкостях шоу-бизнеса, с напыщенным видом вели высокоинтеллектуальные беседы, запросто обсуждали последние новинки театральных и кинематографических постановок, азартно заключали пари, кто кого «побреет» нынче в Каннах: Михалков ли Скорсезе, либо Сокуров – Спилберга, а то, может статься, всех их в очередной раз возьмет да и перекроет Ларс Фон Триер в соавторстве с Кареном Шахназаровым. Теперь же у всех появилось дурное предчувствие, что все это утеряно для них навсегда, как утерян сам толчок, ставший для всех символом настоящей поэзии и творчества вообще; и данное обстоятельство не могло не навевать легкой, почти поэтической грусти, которая охватила всех – даже Стеклянный, Оловянный, Деревянный не стали на сей раз исключением...
– Интересно, дописал ли Сатана свой новый сценарий? – не обращаясь к кому-то конкретно, произнес Ржавый. – Боюсь, как бы не сгинул тот паренек в тайге... И дернул же его черт ломануться в побег зимой – опыта-то еще нет! Как там у него было... «О дайте, дайте ж мне свободу! – с надрывом процитировал он фразу из последнего творения Сатаны, – ведь ментовскОе рабство я не в силах превозмочь!»... – Вопросы Ржавого повисли в воздухе – ими он только ковырнул только что полученную всеми жестокую душевную рану.