Блондинка. Том II
Шрифт:
А говорил он примерно следующее:
— Норма, дорогая, ты уверена, что в твоем положении стоит огорчать себя рассматриванием всех этих ужасов?
Она неуверенно возражала:
— О, но я п-просто хочу знать, Папочка. Разве в этом есть что-то плохое?
Целуя ее в лоб, он отвечал:
— Конечно, нет, дорогая. Нет ничего плохого в том, что ты хочешь «знать». Но ведь ты уже знаешь. Знаешь о Холокосте, об истории погромов, знаешь о пропитанной насквозь кровью земле так называемой «цивилизованной» Европы. Знаешь о нацистской Германии, даже о том, как равнодушно относились Британия и США к спасению евреев. Ты знаешь более чем достаточно в общих чертах. Но к чему эти ужасные подробности, Норма?
И ведь был прав. Действительно, к чему?..
Драматург был истинным мастером слова. Стоило ему появиться в комнате, как нужные слова так и слетались к нему, будто притягиваемые магнитом. У запинающейся, заикающейся Нормы не было ни малейшего шанса.
А затем он начинал говорить о «порнографии ужаса».
Или о «купании в страданиях».
А уж если был особенно сердит, то называл это «купанием в чужих страданиях».
О, но ведь и я тоже еврейка. Разве я не могу быть еврейкой? Разве дело только в родителях? Разве нельзя быть еврейкой в душе?
Она слушала. Она мрачно выслушивала все его рассуждения. Никогда не перебивала умного мужа. Словно все происходило на занятиях по актерскому мастерству, и она прижимала поруганную книгу к груди, к своему громко стучавшему сердечку. Но было бы гораздо лучше, если б она захлопнула эту книгу, отбросила куда-нибудь в сторону от подоконника — ну, скажем, на потертый бархатный диван. В моменты, подобные этому, она могла испытывать боль, обиду. Даже гнев, но знала, что не имеет права показывать этого. Нет. Наверное, я все же никакая не еврейка.
Спасало только то, что муж ее любил. Мало сказать «любил», просто обожал. Но и боялся за нее тоже. И стал проявлять почти собственническое отношение к ее мыслям и чувствам. К ее таким «чувствительным» нервам. (Помнишь, что «едва не случилось» в Англии?) Ну, конечно, ведь он был старше на целых восемнадцать лет и потому считал своим долгом защитить жену. В такие моменты его трогала широта собственного чувства. Он видел слезы, блиставшие в прелестных синих глазах жены. Ее дрожащие губки. Однако даже в эти секунды вдруг вспоминал, как режиссер «Автобусной остановки», влюбленный в его жену, поражался способности Мэрилин Монро заплакать в любой нужный момент. Монро никогда не просила глицерина. Слезы всегда были настоящими.
Как быстро вся эта сцена превращалась в импровизацию.
Она, запинаясь, говорила:
— Но, Папочка… А что, если никто не будет? Я имею в виду сейчас? Значит, и я тоже не должна?
— Должна… что?
— Знать об этом? Думать об этом? Пусть даже в такой прекрасный летний день? Здесь, на берегу океана? Разве люди, подобные нам, не должны думать об этом? Х-хотя бы смотреть на эти снимки?..
— Ну, не будь смешной, Норма! Ты ничего никому не должна.
— Просто я хочу сказать… обязательно должен найтись хотя бы один человек, который будет видеть все эти вещи. Ты понимаешь, о чем я? Где-нибудь в мире хотя бы один человек. Каждую минуту. Иначе может случиться… что люди вообще обо всем забудут, ведь так?
— Дорогая, Холокост не та вещь, которую так просто забыть. Но вовсе не ты обязана помнить о нем каждую минуту.
И он хрипло усмехнулся. А к лицу прилила кровь.
— О, я понимаю! Слова тут напрасны. Просто я хочу сказать… — Она словно просила прощения, однако ни тени раскаяния на лице заметно не было. — И мне кажется… А кстати, знаешь, что сказал Фрейд? «Ни один человек, впавший в заблуждение, не захочет признаваться в этом». Так что и ты тоже можешь заблуждаться. На тему того, что все остальные люди поступают, как положено. А значит, тебе самому вовсе не обязательно заниматься тем же. Именно в такие моменты. Ты понимаешь, о чем я?
— Нет. Я не понимаю, о чем ты. Просто вижу, что тебе нравится купаться в чужом горе, упиваться им, если уж быть до конца честным.
— И только?
— И во всем этом, дорогая, есть что-то мерзкое, дьявольское. Я знал немало евреев, которые, поверь, буквально упивались всем этим. Да, иногда история оборачивается к нам самой неприглядной, трагической стороной. Черт побери! Но я ведь не на вурдалаке каком женился! — Драматург неожиданно для самого себя возбудился сверх всякой меры, улыбка вышла кривой и страшной. — Я не на вампире женился, я женился на девушке.
Норма расхохоталась.
— А девушка — это вам не вампир, верно?
— Ну, уж хорошенькая девушка определенно не вурдалак.
— Разве? А мне почему-то казалось, что вампирши могут быть очень хорошенькими.
— Нет. Злодей, мерзавец, вампир не может быть привлекательным. А вот девушка… совсем другое дело.
— Только девушка? О'кей!
И она закинула голову и поднесла свое личико для поцелуя. Свой безупречной формы рот.
Импровизируя, никогда не знаешь, куда это тебя заведет. Но иногда выходит очень даже славно.
«Он меня не любит. Он любит только ту блондиночку, образ, поселившийся у него в голове. Но не меня».
19
После таких разговоров она уползала прочь, как побитая собака. А ребенок в ее чреве, казалось, сжимался от стыда, становился размером с мизинец.
Правда, потом они всегда мирились. Обычно через несколько часов, ночью, лежа в просторной постели с резным деревянным изголовьем. На жутко жестком матрасе, набитом конским волосом, на жалобно поскрипывающих пружинах. То было самое сладостное и замечательное время суток. Драматург, потрясенный силой только что пережитой сексуальной страсти, вслух вспоминал всю свою жизнь. А потом задумывался вдруг: сколько может жить и трепетать эта любовная страсть в телах некогда жаждущих, сгоравших в объятиях друг друга людей, которые давно уже умерли?
Для него она готова быть Розой, если он того захочет.
О, раз она его жена, она будет для него кем угодно! Ради него! Лишь бы угодить!..
И она бесконечно целовала, целовала, целовала его губы, пока он не начинал задыхаться. Вонзалась языком ему в рот. Гладила руками все его тело — худощавое и угловатое, оно тут же начинало расслабляться, покрывала поцелуями его живот и грудь, мелкие щекотные волоски на груди, облизывала и сосала его соски, хохотала, щекотала, пощипывала и гладила его. До чего же умелые у нее были руки! Натренированные (при мысли об этом он всегда возбуждался, хотя и не знал, правда это или нет), как у пианиста, пальцы, они стремительно порхают по клавишам, наигрывая гаммы. Она была Розой из «Ниагары». Жена-изменщица, женщина-убийца. Блондинка, наделенная ослепительной красотой и магической сексуальной притягательностью. Ослепительная красавица, которую он знал и видел давным-давно, когда в голову и мысли не могло прийти, что он может познакомиться с ней!Ну а сам он в такие моменты идентифицировал себя с преданным и опозоренным мужем-импотентом в исполнении Джозефа Коттена. Даже в самом конце фильма он не переставал идентифицировать себя с Коттеном. Особенно когда Котген душит Розу. Какая-то совершенно жуткая в своей нереальности сцена — муж душит жену. Танец смерти, балет. А чего стоило одно только выражение на прелестном личике Монро, когда она наконец понимает. Она сейчас умрет! Ее муж — сама Смерть!