Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя
Шрифт:
— Он счастлив будет! — убеждённо завершил совещание редсовета Габриель Кано. — Папа римский Пий XII совсем плох, того гляди преставится. А мы получим из Ватикана репортаж очевидца, из первых рук, а не в шестьдесят шестую очередь от какого-то информационного североамериканского агентства!
О Европе тогда кто только из латиноамериканских литераторов не мечтал! Но Маркес неожиданно для всех запротестовал, «упёрся рогом», как говорят испанцы. Кричал в начальственном кабинете: мол, спасовали перед диктатором, затряслись, решили вытурить его с родины под зад коленом, чтобы не дать закончить журналистское расследование по контрабанде и по поиску сокровищ, зарытых конкистадорами в районе нынешнего Капитолия, куда ведёт подземный ход!..
— Прекрати вопить! — вскочил владелец газеты, опрокинув стакан с ромом и колой на пол. — Я оплачиваю дорогу, проживание, кладу триста баксов в месяц! — Он вышагивал по кабинету, ломтики льда, выпавшие из стакана, гулко хрустели под кожаными подмётками. — Здесь, не исключаю, тебя, как твоего друга-перуанца Вильегаса, ждёт образцовая тюрьма «Модело»! А в старухе-Европе, карахо, у тебя будет возможность увидеть Рим, Венецию, выучить языки, узнать, как настоящие парижские шлюхи делают минет! Надоели твои эскапады, последний раз спрашиваю: едешь или?!
— Еду, — поспешно выговорил Габриель.
Но выйдя из кабинета, опять затвердил, что должен закончить журналистское расследование, которое начал с Хосе Сальгаром, что в Боготе у него масса обязательств, а Европа никуда не денется… Вечером в кафе «Чёрная кошка» его уговаривал ехать и друг Мутис, который чувствовал, что всё это игра и что одной ногой Габо уже за океаном.
— Вспомни завещание мудрого каталонца Рамона Виньеса пожить в Европе! И не валяй дурака. Мне, если честно, разонравились твои невнятные заметки, репортажи о каких-то мясниках, велосипедистах, соковыжимальщиках… Халтура. Сгинешь здесь. А на могильной плите напишут: «Он мог бы, но не стал писателем». Езжай, говорю!..
И ещё уговаривала Мария из барранкильского «Небоскрёба», задержавшаяся в Боготе:
— Счастливый ты, Габо! Всю жизнь мечтала увидеть Монмартр, Елисейские поля, Эйфелеву башню… Не судьба. Пусть сопутствует тебе Господь наш Иисус Христос! Ты веруешь в Него, Габито? В Пресвятую Деву Марию, нашу заступницу?
— Честно говоря, не очень, — признался Габриель.
— Храни тебя Бог, Габриель! Ты станешь великим, о тебе заговорит мир!
Пятнадцатого июля 1955 года, попав в самолёте над Бермудским треугольником в зону жестокой турбулентности и воздушных ям, он молился и Пресвятой Богородице, и Спасителю, и всем святым, хотя помнил лишь начальные фразы и звучные, наиболее эмоциональные обрывки молитв.
Но до этого были проводы в Боготе и потом в Барранкилье. Проводы те Гарсия Маркес запомнил: пели, пили, обнимались, целовались, проклинали, восторгались, спорили, дрались, куда-то ехали, клялись, плясали, пили!.. Лишь самые стойкие из друзей и подруг, выдюжившие штормовые проводы, приехали утром в аэропорт проститься с Габо. Но напрасно ожидали его у стойки регистрации рейса на Париж. В объятиях проститутки третьесортного борделя (по одной из версий) он проспал, и, прыгая на одной ноге, а другой пытаясь попасть в штанину, твердил: «В Париж-то я не попадаю!»
И как не вспомнить в связи с Маркесом великое бетховенское: «Так стучится Судьба»! Ещё неизвестно, где больше мистического, магического, фантастического — в его творчестве или в его жизни. Это ж надо было такому случиться — впервые (также, по одной из версий) за историю перелётов между Южной Америкой и Европой авиалайнер, билет на который лежал в кармане тех самых штанов, в которые не мог попасть будущий классик, по техническим причинам совершил вынужденную посадку в Барранкилье! В той самой, где родители, где хохмачи, откуда блудница Мария, будто специально задержавшаяся в высокогорной Боготе, чтобы Бог лучше услышал её молитвы за Габо…
В Барранкилье проводы были продолжены. Провожали хохмачи, девахи из «Небоскрёба», из дома «У чёрной Эуфемии»: пили, пели болеро, читали стихи…
И провожала скромная тихая девушка по имени Мерседес Ракель Барча Пардо. Которая ждала его уже почти десять лет. Которой он дал слово жениться, когда станет писателем. Дал слово вернуться — иль со щитом, иль на щите. Она ждала его, как Пенелопа Одиссея.
31
Тридцать шесть часов спустя после вылета из Барранкильи, совершив посадки на Антильских, Бермудских и Азорских островах, в Лиссабоне и Мадриде, самолёт «Коломбиан» авиакомпании «Авианка» приземлился в аэропорту Парижа. И с первых же шагов Гарсия Маркес понял, что Мария преподавала ему если и французский, то не тот: ни его не понимали, ни он. Моросил прохладный дождик, даже днём было сумрачно, в лужах морщились многоцветные огни. Все куда-то спешили под зонтами, ехали в автобусах, сидели в кафе, курили, разговаривали. С первого взгляда Париж показался неприветливым, чем-то похожим на Боготу. И разочаровал — как великое множество приезжих, очарованных литературой, живописью, кино. Всех, за малым исключением, этот город поначалу слегка, а то и основательно разочаровывает. Впрочем, деньги были. Собравшись с духом, залихватски, как заправский журналист-международник, Габриель обменял доллары на франки, сел в такси, доехал до вокзала и, взяв в буфете бутылку пива и пару бутербродов, накупив испанских газет и французских сигарет «Житан», с облегчением укрылся в поезде Париж — Женева. Франция из окна поезда предстала плоской, размеренной, разлинованной, подкрашенной. Он даже мысленно сравнил её с женщиной, немолодой, утомлённой владевшими ею мужьями и любовниками, но ухоженной, с идеальной причёской, маникюром и педикюром. Как принято в Колумбии, Габриель попытался разговориться с попутчиками, но общего языка не нашлось, а изъясняться гримасами и жестами добропорядочные французы и швейцарцы, поглядывающие на свои сумки, с подозрительным субъектом не стали.
В магазине у вокзала в Женеве Маркес купил белую сорочку и галстук, снял номер в отеле, принял душ, побрился, переоделся и, ориентируясь по карте, купленной ещё в Боготе, отправился в европейскую штаб-квартиру ООН. Но и там сразу подтвердился тот факт, что его французского не понимает никто, а по-английски он знал не более трёх десятков слов, притом глаголы употреблял исключительно в инфинитивах и неверно понимал простые объявления и обращения. Гонимый сомнениями в своих собкоровских перспективах, герой наш выбрался на улицу и бродил до вечера по Старому городу, по набережным и мостам через Рону, снова и снова возвращаясь на Пон-де-л’Иль, где всегда полно туристов, и Монблан, вид с которого на Женевское озеро чем-то напоминал вид с набережной Картахены, прохаживался по торговой улице рю де ля Корратери… Ощущение собственной ненужности усиливалось. Он зашёл в кафедральный собор Сен-Пьер, построенный в XII веке, когда о существовании его Колумбии никто в Европе не подозревал, полюбовался витражами, помолился. И молитву, должно быть, услышал Господь: выйдя из храма, спустившись по ступенькам и углубившись в Grand Rue, неподалёку от дома № 40, где в 1712 году родился Жан-Жак Руссо, Габриель увидел похожего на испанца священника. Заговорив с ним, он узнал, что это действительно испанец, точнее баск, притом имеющий много знакомых в Женеве. Святой отец пошёл вместе с Габриелем в штаб-квартиру Организации Объединённых Наций, показал и рассказал, что к чему, провёл в зал заседаний, познакомил с журналистами из Латинской Америки, которые взяли его под опеку. И в ту же ночь телеграфом Маркес отправил в «Эль Эспектадор» первый репортаж из Европы, который на другой же день был опубликован на первой полосе: о встрече «Большой четвёрки» — Николая Булганина (СССР), Дуайта Д. Эйзенхауэра (США), Энтони Идена (Великобритания), Эдгара Фора (Франция). Назывался репортаж Маркеса об этом важнейшем в мире холодной войны событии своеобразно: «Женеве плевать на конференцию». В последующие десять дней он отправил ещё несколько репортажей о политике, но политического обозревателя из него не получалось. Со второй же корреспонденции он стал неуместно и как-то двусмысленно шутить, ёрничать…
«С первых дней в Женеве, — писал Сальдивар, — с лёгкостью скользя по поверхности событий и не вникая в суть, он сыпал шутками и прибаутками, посылал юмористические приветы невесте, коллегам из „Эль Эспектадор“, хохмачам из барранкильской „Пещеры“, пытаясь показать, что одиночества не испытывает, освоился и катается в старой, но ослепительной Европе, как сыр в масле».
— Он над нами издевается, этот мой тёзка? — прочитав репортажи, спросил брата владелец «Эль Эспектадор» Габриель Кано. — Он о политиках и их жёнах пишет, как о кинозвёздах, разве этого читатель ждёт!
— Да уж, — в недоумении пожал плечами Гильермо, — с политической журналистикой у него явно не заладилось.
— И я должен платить валютой за его дурацкие хохмы?
— Предлагаю направить Габо на Венецианский кинофестиваль, итальянское кино в моде.
— Мило! Я уже несколько тысяч долларов на него просадил, на этого твоего писателя-юмориста… Ладно, пусть едет в Венецию, поглядим. Тоже мне, хорош собкор!
Прочитав раздражённое предупреждение главного редактора, Маркес передумал отправлять политический памфлет, сложил чемодан и отправился в Венецию. По дороге он перечитывал «Смерть в Венеции». И слова Томаса Манна звучали в нём, когда перед ним открывалась Венеция: «Итак, он опять видит это чудо, этот из моря встающий город, ослепительную вязь фантастических строений, которую Республика воздвигла на удивление приближающимся мореходам, воздушное великолепие дворца и мост Вздохов, колонну со львом и святого Марка на берегу, далеко вперёд выступающее пышное крыло сказочного храма и гигантские часы в проёме моста над каналом…»