Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя
Шрифт:
Опубликовав еще несколько материалов и рассказ «Зима» (впоследствии переименует в «Монолог Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо»), Габриель окончательно прекратил сотрудничество с газетой «Эль Эральдо». «Монолог Исабели…» был прелюдией к повести «Палая листва», но Маркес решил выделить его в отдельный рассказ. В нём уже отчетливы мотивы главных тем его творчества — одиночества и странностей, происходящих со временем, которое, по Маркесу, имеет обыкновение сжиматься, растягиваться, возвращаться вспять. Заканчивается рассказ так: «В воздухе угадывалось присутствие кого-то невидимого, улыбающегося в темноте. „Боже мой! — подумала я, смущённая этим сдвигом времени. — Теперь я бы ничуть не удивилась, если бы меня позвали на мессу, которую отслужили в прошлое воскресенье“».
По заданию шефа Вильегаса Маркес должен был открывать офис-базу в Сьенаге, некогда столице «банановой лихорадки», где жили его дед и
Были и замечательные встречи. «То, что в детстве я слышал от деда и бабушки, обрело тогда новый смысл, — вспоминал Маркес. — Однажды мы с Рафаэлем пили пиво на террасе единственного погребка в селении Ла-Пас. Подошёл крепкий мужчина в широкополой ковбойской шляпе, в крагах и с кобурой на поясе. Эскалона побледнел и представил нас друг другу. Он показался мне симпатичным парнем. Протянул сильную руку, крепко пожал мою и спросил: „Вы имеете какое-нибудь отношение к полковнику Маркесу Мехия?“ — „Я его внук!“ — ответил я с гордостью. „Тогда выходит, ваш дед убил моего деда. Меня зовут Лисандро Пачеко“. — „А вашего деда звали Медардо Пачеко Ромеро…“ — „Именно так его и звали. Сорок пять лет назад в селении Барранкас ваш дед, полковник Николас Рикардо Маркес Мехия…“ — „То был поединок“, — напомнил я. „И всё же ваш дед отправил моего на тот свет“, — закончил Пачеко и попросил разрешения сесть за наш стол. „Лисандро, друг, не вороши прошлое, прошу тебя, — обеспокоенно сказал Рафаэль. Он, конечно, не напрасно боялся. — Лисандро, выпей с нами пива, а мне дай пострелять из твоего револьвера. Хочу проверить, не разучились ли в городе стрелять“. — Рафаэль расстегнул кобуру на поясе Лисандро и вынул оружие. „Стреляй сколько хочешь, патронов у меня навалом“, — сказал с улыбкой Лисандро и попросил принести себе кружку пива. Когда Рафаэль разрядил барабан, Лисандро сунул руку в карман галифе и вынул пригоршню патронов. „Дай-ка и я постреляю“. Рафаэль нерешительно протянул револьвер Лисандро. Тот стрелял лучше Рафаэля, а потом они предложили пострелять и мне, но я отказался. Я предложил выпить ещё пива. Они расстреляли все до последнего патрона, а потом мы с Лисандро устроились у него в фургоне и пили тёплый бренди в память о наших дедах. Закусывали холодным, плохо прожаренным мясом козлёнка. Однако Эскалона окончательно успокоился, только когда Пачеко обнял меня и сказал: „Вижу, ты отличный парень, не брезгуешь общаться с контрабандистами. Давай ещё по одной!“ Мы гуляли три дня и три ночи и расстались друзьями. Прошло пять лет, и я описал в „Рассказе о рассказе“ эту встречу и историю поединка двух настоящих мужчин…»
Поездка была плодотворной и весёлой. И — знаковой, как многое в жизни Гарсия Маркеса. Притом не только из-за чудесной встречи с Лисандро, который потом всюду сопровождал Габриеля и Рафаэля и, выпив, то и дело приговаривал: «А всё-таки, друг мой Габо, твой дед убил моего дедушку, убил…» Шеф Хулио Сесар Вильегас прислал Габриелю — с пометкой: «Учись!» — несколько выпусков североамериканского журнала «Life» на испанском языке, в которых была опубликована только что переведённая с английского повесть «Старик и море».
Немолодой уже Хемингуэй нанёс удар молодому писателю (как и многим из поколения Маркеса во всём мире), от которого тот не мог оправиться по крайней мере десятилетие. Это был настоящий нокаут. Во-первых, поразили простота, краткость, точность, ясность повести-притчи, которую написал великий янки, живущий на Кубе. Габриель наконец-то понял, что имел в виду «учёный каталонец» Виньес в своих последних напутствиях. Во-вторых, возникло желание сжечь свой показавшийся теперь унылым и чрезвычайно многословным роман «Дом». Но от этого желания, слава Богу, он удержался. И, в пятый раз перечитав повесть от первого абзаца: «Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы. Первые сорок дней с ним был мальчик…» — до последнего, приводившего в неизменный восторг, в экстаз: «Наверху, в своей хижине, старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил мальчик. Старику снились львы», — Габриель скакал по комнате, хлопал себя по ляжкам и твердил: «Ай, да коньо, этот Хем, ай, да карахо!» Он понял, что наконец-то отыскал необходимую форму, почувствовал свой голос, своё дыхание в литературе, в какой-то момент, безусловно, совпавшее с хемингуэевским, но — своё, колумбийца Габриеля Гарсия Маркеса!
Критики выискивали в «Старике и море» всевозможные символы. Сам Хемингуэй над этим посмеивался. «Ни одна хорошая книга никогда не была написана так, чтобы символы в ней были придуманы заранее и вставлены в неё, — прочитал Гарсия Маркес в интервью с Хемингуэем в журнале „Тайм“. — Такие символы вылезают наружу, как изюминки в хлебе с изюмом. Хлеб с изюмом хорош, но простой хлеб лучше. В „Старике и море“ я старался создать реального старика, реального мальчика, реальное море, реальную рыбу и реальных акул. Но если я сделал их достаточно хорошо и достаточно правдиво, они могут значить многое». «„Старик и море“ Хемингуэя, — читал Маркес рецензию известного американского искусствоведа Бернарда Беренсона, — это идиллия о море как таковом… море Гомера, и передана эта идиллия такой же спокойной и неотразимой прозой, как стихи Гомера. Ни один настоящий художник не занимается символами или аллегориями а Хемингуэй настоящий художник, — но каждое настоящее произведение искусства создаёт символы и аллегории. Таков и этот небольшой, но замечательный шедевр».
Гарсия Маркес теперь знал, что и как будет делать.
В июне 1953 года под командованием генерала Рохаса Пинильи в Колумбии был совершён очередной государственный переворот. И вскоре после переворота Хулио Сесар Вильегас, бывший либеральный перуанский министр, был арестован и посажен в главную тюрьму страны «Модело» в Боготе.
Вернувшись в Барранкилью, Маркес недолго проработал заведующим редакцией газеты «Насьональ», куда пригласил его друг Сепеда, и согласился на предложение своего покровителя и друга Мутиса (возглавившего отдел PR филиала североамериканской нефтяной корпорации «Эссо») переехать в столицу и поступить в штат самой престижной газеты страны «Эль Эспектадор».
Мутис купил ему авиабилет с открытой датой. Но Маркес, ни разу в жизни не летавший на самолёте, не уверенный в своей готовности бросить друзей и родных и вообще не убеждённый в верности этого шага, билет утратил. Когда Альваро Мутис в начале января позвонил ему из кабинета главного редактора «Эль Эспектадор», Габриель сказал, что билет подло вытащили из кармана на трибуне во время боя быков. По настоянию Мутиса, написавшего Маркесу в резком письме, что если тот не решится на поворот в судьбе, то останется провинциальным журналистишкой и сопьётся или подхватит в портовом борделе сифилис, редакция выслала новый билет.
Хохмачи из «Пещеры» провожали Габриеля, обойдя все бодеги и бордели. Уговаривали остаться, мотивируя тем, что здесь он звезда, а в столице никто. Когда он всё-таки убедил друзей и подруг-проституток в том, что ему необходимо в столицу, выяснилось, что лететь он панически боится, и стал упираться. Понадобилось влить в него ещё бутылку рома, чтобы взвести, уже слабо вменяемого, по трапу.
27
Мутис встретил друга в столичном аэропорту «Течо» в дребодан пьяным, с ничтожным, перевязанным жгутом чемоданчиком и двумя пакетами в руках. Заплетающимся языком Габриель объяснил, что в этих пакетах — его будущее, не исключено, что Нобелевская премия (там были всё те же приладочные газетные листы, исписанные романом «Дом», и очередной вариант «Палой листвы»). И попросил друга помочь ему найти ночлежку или бордельчик. В машине по дороге из аэропорта Мутис сообщил, что руководство газеты заказало в честь его приезда ужин в пятизвёздочном отеле и что жить он будет у него.
— Ни костюма, ни галстука, ни туфель приличных у тебя, естественно, нет, — утвердительно произнёс Альваро.
Икнув, Габриель инфернально улыбнулся и махнул рукой вдаль.
«Внешне более разных людей, чем эти двое, трудно представить, — пишет профессор Мартин. — Мутис — высокий, элегантный, с лисьими повадками; Маркес — маленький, щуплый, неряшливый… В политике они всегда стояли на противоположных полюсах. Мутиса — он прямо-таки пафосный реакционер, монархист в стране, которая является республикой вот уже почти двести лет, — по его собственным словам, „никогда не интересовали политические события, произошедшие после падения Византии от рук язычников“, то есть после 1453 г. А Маркес позже зарекомендует себя как поборник идей эпохи после 1917 г.: коммунистом он никогда не был, но коммунистическое мировоззрение будет ближе ему по духу, чем любая другая идеология».