Блудное художество
Шрифт:
Заодно решил сегодня же послать кого-нибудь к Захарову, и коли старик жив - хоть доброе слово ему передать. А коли умер - надобно узнать о похоронах. Есть, право, некий смысл в том, чтобы помирать жарким летним утром - не будет впереди мучительного дня, а солнце, наполняющее комнату, веселым своим светом внушает надежду - вот сейчас душа и воспарит, опираясь на лучи, в радостную высь, и будет ей там прощение и блаженство…
Молчание затянулось - никто не смел нарушать обер-полицмейстерских размышлений.
– Растолкуй ему, что коли он доподлинно
Клаварош исправно перевел. Француз что-то заносчиво ответил.
– Мусью?
– Он полагает, будто российские власти не имеют права…
– Не имеют?!
– Архаров нехорошо засмеялся.
– Захар, спустись-ка к Шварцу, глянь, чем он там занимается.
– Будет исполнено, ваша милость!
– браво отвечал полицейский и выскочил из кабинета.
– Мусью, ты пока помолчи, - велел Архаров Клаварошу.
– Переводить не надобно.
– Я подданный Франции, - сказал де Берни по-русски.
– Знаем, слыхивали. Помолчи и ты, сделай милость.
Архаров уставился на бумаги, как если бы старательно их изучал.
Клаварош в изысканной позе прислонился к стенке. Де Берни сделал ему какой-то вопрос, ответа не получил и несколько забеспокоился.
Наконец явился Иванов.
– Ну что он?
– Кнутобойничать изволит, ваша милость. У него там те три дуралея, что тело в колодец спустили, так все друг на дружку валят.
– Прелестно. Иванов, возьми-ка ты этого господина за шиворот и отведи в нижний подвал. Усади там на лавочку, пусть полюбуется. Да еще Вакуле подмигни…
Монах-расстрига, которого Шварц подобрал в незапямятные времена и приставил к новому ремеслу, любил пошутить. Шутки были как раз таковы, как требуются ворам, насильникам, грабителям и прочим злодеям: Вакула подходил к ним с нахмуренной образиной, поворачивал и так, и сяк, мерил кнутовищем вдоль и поперек, подбирал веревки какой-то загадочной длины. На человека, еще не испытавшего прелестей нижнего подвала, все сии выкрутасы действовали весьма отрезвляюще и вразумляюще.
Захар Иванов ловко ухватил француза указанным образом и поволок из кабинета.
Архаров и Клаварош остались вдвоем.
– Что скажешь, мусью?
– Должно иметь действие.
– Полагаешь, ранее надобно было его брать.
– Нет, ваша милость. Следовало убедиться, что он имеет сношения… или же не имеет сношений…
– Будет тебе меня утешать, мусью.
Архаров желал прямого и открытого действия. Он устал соображать, соизмерять, складывать одни обстоятельства с другими, вычитать из того третьи обстоятельства, делить на четвертые и множить на пятые. Может, стоило бы еще сколько-то времени оставить француза под наблюдением - да только терпения более не стало.
Заглянул Клашка.
– К вашей милости господин Пушкарев.
– Впусти.
Пушкарев приплелся с жалобой на полицию. Улицы грязны, скользки, он ехал в экипаже, кони споткнулись и упали, было много суматохи.
– Мне уже донесли о том, сударь, - сказал Архаров.
– Кони ваши не кованы, а кучера следует сечь немилосердно - он выехал, не имея в правом заднем колесе чеки. Да и над упряжкой вашей вся Москва смеется.
Обер-полицмейстер не имел ни малейшего желания галантонничать. Не в гостиной у княгини Волконской, чай. А Клаварош, на которого Пушкарев взглянул, словно прося поддержки, имел вид нарядной статуи - красиво расположившей тело в пространстве и с таким же пустым взглядом.
Москвичи уже довольно изучили его повадку. Когда обер-полицмейстер вот так говорил правду в глаза, лучше было поскорее убираться из кабинета. А то так глядит, как будто сейчас пудовым кулаком по темечку благословит. И, говорят, случалось…
Выпроводив кляузника, Архаров задумался. Ему было тяжко - уже не голова, а тело требовало: да сделай же что-нибудь! Обер-полицмейстер именно телом ощущал, как его измучила эта непонятная, необъяснимая суета с выныриванием частей сервиза.
Охота за блудным французским художеством чересчур затянулась.
В кабинет заглянул Захар Иванов.
– Угодно вашей милости видеть нашего голубчика?
– Тащи сюда.
Так же, как и уводил из кабинета, за шиворот, Иванов доставил и установил перед обер-полицмейстерским столом француза.
Знакомство с нижним подвалом учителя потрясло. Он знал, что московские варвары жестоки, но орудия жестокости оказались куда страшнее туманных рассказов.
И он заговорил - испуганно и страстно, прижимая руки к груди и норовя заглянуть Архарову в глаза. Иванов шиворота не отпускал - Архаров сильно не любил, когда посетители кабинета падали на коленки и пытались обнять его ноги.
– Он сказывает, - перевел Клаварош, - будто бы на самом деле зовется Дюбуа и отец его - простой мельник.
– Спроси, какого черта при поступлении в службу сам себя в кавалеры произвел, - велел Архаров.
– Да еще с таким именем. Спроси, не знавал ли в столице кавалера де Берни и не воспользовался ли его приметами и бумагами.
Клаварош перевел вопрос и получил пространный и торопливый ответ.
– Ну, чего он лопочет?
– Ваша милость, он утверждает, что вступил в службу под своим истинным именем. У него и рекомендательные письма есть - прежде, чем у полковника Шитова, он служил в весьма порядочных домах, обучал французскому языку, письму, счету, и те письма дадены ему как господину Дюбуа.
– Иванов-второй!
– крикнул Архаров, и, когда Клашка появился в дверях, приказал: - Ступай в канцелярию, подготовь ордер на изъятие бумаг французского подданного Дюбуа, я подпишу, поедешь к отставному полковнику Шитову из Санкт-Петербурга, где он, бишь, у нас квартирует… найди в бумагах адрес!
Фальшивый де Берни нечто произнес - весьма живо и убедительно.
– Сказывает - господин Шитов проживает в Скатертном переулке, в доме вдовы Огарковой, - перевел Клаварош.
– И просит отметить, что добровольно и прилежно помогает розыску полиции…