Блудные дети
Шрифт:
В пять он был у меня. Мы обедали, и Макс вдохновенно рассказывал маме, кто такие тамплиеры и масоны, и загадочно намекал на свою к ним причастность.
– Орден тамплиеров возник не то в XIII, не то в XIV веке, – говорил он. – А ещё раньше были альбигойцы, а ещё раньше – манихеи и гностики... Потом появились розенкрейцеры, потом – вольные каменщики и даже вольные угольщики!.. Их всегда объединяло то, что все они на самом деле были, по сути, филантропическими обществами. Они распространяли просвещение, они осуждали мракобесие и суеверия... На самом деле они всегда боролись за свободу и против предрассудков. Боролись против тирании, религиозного
Мама очень внимательно его слушала и наконец осторожно спросила:
– Так вы, что же, ребятки... в фармазоны записались?
На это Макс рассмеялся и кокетливо отвечал, что все декабристы были масонами и что по его сведениям в Москве есть ложа «Северная звезда» и ложа «Свободная Россия». Впрочем, наверняка есть и другие ложи...
В восемь часов мы вышли из дома и так же, как и тогда, весной, молча добирались до метро. С тою лишь разницей, что я не испытывал решительно никакого волнения. Я не думал ни о том, куда мы едем, ни о том, что ждёт нас.
Когда поезд остановился на «Белорусской», я насмешливо посмотрел на Макса. Он сидел как ни в чём ни бывало. А когда я, чтобы позлить его, спросил: «Хочешь, поедем по-другому?», он только смерил меня взглядом и отвечал лапидарно:
– Фу!
На «Новокузнецкой» он важно поднялся с места и бросил мне, как если бы я был его денщиком:
– За мной...
Ровно в 21:35 мы поднялись из метро. Осенью ночи тёмные, холодные и мокрые. В такую погоду мне нравится представлять себя на пути, бредущим через бесконечное поле или по старому тракту. В этих фантазиях много мучительного. Чувство бесприютной тоски, одиночества щемит, бередит душу. Но хочется почему-то отдаться этому чувству, хочется терзать себя и насладиться терзанием. Может быть, потому, что прекрасно знаешь: никакая надобность не приведёт ночью ни в поле ни на заброшенный тракт...
– Это вы Максим? – услышал я рядом с собой чей-то как будто очень усталый голос.
Я поднял глаза. Возле меня стоял какой-то человек в тёмных брюках и чёрной кожаной куртке, одетой поверх другой, мягкой красной куртки, капюшон которой и украшал голову незнакомца. Был этот человек довольно высок, тщедушен и сутуловат. Лицо его казалось бледным и испитым, и даже измождённым, точно он не спал несколько ночей кряду. Глаз его, окутанных тенью капюшона, я не мог рассмотреть. Зато рассмотрел рот: довольно крупный, но красиво очерченный, с похожей на корону верхней губой.
– Это вы Максим? – снова спросил он, перехватив мой взгляд.
– Это я Максим, – Макс вышел вперёд, – это Иннокентий.
– Иннокентий? – удивился незнакомец.
– Да, – сказал я, – а что?
– Ничего... Идёмте.
И, более не оборачиваясь, мелкими, неровными шажками, покачиваясь и подпрыгивая, он зашагал в сторону Красноказарменной. Мы с Максом, как овцы за козлом, поплелись за ним.
Вся фигура нашего провожатого напоминала мне цветок на длинном тонком стебле, сгибающийся от всякого дуновения.
– Какой-то доходяга ледащий, – шепнул я Максу, рассматривая сухую, скрюченную спину незнакомца. – Чисто узник Освенцима!..
В ответ Макс только поморщился.
– Да куда он нас заведёт?
Макс молчал.
Как и тогда, весной, мы свернули с Авиамоторной в Красноказарменную, с Красноказарменной – в Энергетический проезд. Возле ДК МЭИ, как раз у того самого таксофона, наш спутник вдруг остановился.
– Курить будете? – обратился он к нам.
Мы отказались. Он вытащил из-за пазухи белую пачку и, ловко выбив из неё сигарету, закурил один. Щурясь от дыма, он кивнул нам, приглашая следовать за собой, и поплёлся дальше. Мы вышли в Энергетическую улицу, пересекли её и углубились во дворы, так что я перестал отслеживать маршрут. Остановились мы перед подъездом облезлого панельного дома. Мы с Максом молчали в ожидании, а спутник наш всё силился сказать что-то. Да то ли слов подобрать не мог, то ли не знал, с чего ему начинать, а потому тоже молчал и только переминался с ноги на ногу.
– Вы это... – промямлил он наконец. – Четвёртый этаж... двадцать вторая квартира... А я это... я пойду... Давайте...
Он кивнул нам, потоптался ещё и, покачиваясь и подпрыгивая, пошёл от нас прочь. Мы остались одни. Неизвестно где и неизвестно зачем.
Макс посмотрел на часы.
– Уже десять, – сказал он. – Пойдём?
Голос его показался мне просительным и беззащитным. Мы молча вошли в подъезд. Здесь было грязно. На ступенях зачем-то лежали огромные куски мокрого картона; стены были покрыты глупыми, циничными надписями; пахло мышами, спичками, испражнениями всех сортов, сигаретным дымом, окурками и чёрт его знает, чем ещё. Площадку перед лифтом украшал протёртый до дыр ковёр, вобравший в себя запахи и щедро делившийся ими.
Дверь двадцать второй квартиры ничем не отличалась от прочих дверей. Мы позвонили, и нам в ту же секунду открыли, как будто давно ждали нашего звонка. В прихожей было темно, но свет, ворвавшийся с площадки, выхватил из темноты две белые двери по правой стене, жёлтый старомодный шкаф напротив и странную фигуру, метнувшуюся в сторону и скрывшуюся за дальней дверью. Мы остановились на пороге, недоумевая, что теперь делать. Но тут дальняя дверь снова приоткрылась, и в прихожую протиснулся какой-то человечек. Он неслышно скользнул в нашу сторону, и мы узнали Вилена.
– Ой! – громко и радостно пискнул Макс.
– Ты как здесь? – спросил я.
Но Вилен замахал на нас руками.
– Тихо! Тихо! – зашептал он. – «Как я здесь»! А кто вас сюда привёл?.. Заходите! Заходите!.. Да ну закройте же дверь! Не стойте вы там!.. «Как я здесь»! А кто вас рекомендовал? Кто за вас ходатайствовал? «Как я здесь»!.. Что ж они свет-то не включили? Олухи... Да заходите вы!
Мы вошли. Вилен тем временем нашёл выключатель, и прихожую осветила тусклая лампочка. Пока мы снимали и пристраивали куртки, из жёлтого шкафа Вилен достал стопку какого-то белого тряпья, потом разделил её надвое и передал каждому из нас половину.
– Это вам, – строго сказал он, – наденьте это... Так надо...
Я хотел разделить поданные мне вещи, но обнаружил, что вещей всего одна. А именно: огромный белый балахон с капюшоном.
– Мы что тут в привидения будем играть? Или в Ку-Клукс-Кклан? – спросил я, разглядывая своё новое одеяние.
Никто не ответил мне, никто не засмеялся.
Макс, наблюдавший за мной, поспешил развернуть и натянуть на себя свой балахон.
Поражало меня то, что ко всему происходящему Макс относился совершенно серьёзно и даже как будто ревностно. Мне же с трудом удавалось сдерживать смех: Макс в дурацком белом балахоне казался мне шутом гороховым. А тут ещё он натянул на голову островерхий капюшон и, оправляя, разглаживая на себе складки, доверчиво, словно жених, спросил меня: